Расейская паэтка Васіліна Арлова ў дзёньнькавым запісы ў Facebook напісала, як мне здаецца, важную думку:

Может быть, особенность моего положения состоит в том, что Российская Федерация напала буквально на место моего детства, на самое дорогое место на планете, я вчера рассказывала дорогой подруге Тане, что это единственное место, где у меня были мои любимые деревья. В Москве у меня не было любимых деревьев, потому что все деревья были там как бы общие, публичные, с ними кто угодно мог иметь какие угодно отношения, а в украинском селе моего каникулярного детства было не так — у меня были отношения с конкретными деревьями, и они мне, мне казалось, отвечали взаимностью, то есть как бы узнавали и привечали меня.

Запіс ад 24 сьнежаня 2023 году

Я таксама меў дрэвы, якія мне былі вельмі дарагія. Кожны раз, як прыязджаў да вёсцы, заўсёды хадзіў да дзьвух магутных дубоў вздоўж дарогі на мяжы вёсцы побач зь воданапорнай вежай, на якой было гнездо дзеля шмталікіх пакаленьняў буслоў. Аднойчы ў адное зь гэтых дрэваў ударыла маланка. Яно раскалолася, і яго зрэзалі. Калі я вярнуўся, той дуб, які застаўся, выглядаў як удовы стары.

Далей у полі, дзе пасьвяць кароў, было адзінае высокае дрэва, якое не выкарчвалі. Пастухі адпачывалі ў яго цяню ў час сьпякоты, і напэўна нехта зь іх высек на дрэве ўсьмешку. То бок да рамана Віктора Гюго я ведаў, што шрамы могуць быць падманлівымі.

Больш за ўсё пасьля жніўня 2020 году, калі вусаты таракан з дапамогай са ўсходу перамог, я цярпеў страту магчымасьці даведацца да гэтага кутку на Берасьцейшчыне. Пайшоў другі год, як я жыву ў Алматы. За гэты час не памятаю, каб я сумаваў па Маскве. Але ўлетку я ўночы рабіў невялікі шпацыр па алее каля дому перад сном. Я глядзеў уверх на галіны на фоне начнога змроку, і злавіў сабе на думцы, што гэта нагадвае мне быццам я іду па вуліцы радзімай вёсцы. І так зашчымела ў грудзях, што я амаль не разраўціўся.

Гэтыя лысыя брыдоты, якім настолькі не хапіла павагі зь боку захаду, што яны вырашылі патапіць усіх наогул у крыві, да гэтага часу, да гэтай хвіліны, прадоўжваюць ня толькі вайну вонкі, але і рэпрэсіі ўнутры. Бо яны ня могуць й ня змогуць перадолець. На маю думку гэта таму, што ў іхнем апошнем былі эпізоды зь нянавісьцю да пацюкоў. Але не было дрэваў, якія можна было любіць.

В день смерти Сталина часто вспоминают, как новость была воспринята в семье. Если семейная история таких воспоминаний не сохранила, вспоминают Солженицына, и как зэки кидали в воздух шапочки.

Мне же запомнилась история нашей учительницы по ОБЖ, как-то рассказанная между делом на уроке, кажется, по поводу сигналов городских сирен. Умер Брежнев, и в качестве траура сирены как раз были запущены. А она, будучи школьницей, не зная, что делать и как дальше жить, заперлась на балконе, и безутешно рыдала навзрыд. Для меня её откровение звучало как несусветная дикость.

У нас каких-то преданий на смерть вождя нет. И отец и мать происходят из крестьянских семей. Там были другие заботы. Но есть другая история. Семья моего деда — прадед на седьмом десятке лет, его жена, и те, кто жил с ними вместе — были убиты в 1953 году. Якобы из-за спрятанных сокровищ, которые, впрочем, никто так и не нашёл. В 1956 году их убийцы вышли на волю по амнистии.

Культ личности коверкает не только тех, кто верит в него. Поле его тяготения искажает в том числе те стороны, которые должны вести к справедливости и милосердию. Такой вот урок преподала мне история семьи.

В моей голове сосуществуют две Беларуси, воображаемая и “реальная”. В первой тарашкевица может бодаться с наркомовкой, шведы могли не сносить Ляховицкую крепость, а для слонимской синагоги мог никогда не наступить 1940 год.

“Реальная” Беларусь ассоциируется с колхозным картофельным конвеером, который на моей памяти единственный раз работал в последний год существования Советского Союза. После я видел его лишь в виде железного остова, который стал для меня в юные годы своеобразным скалолазным турником. В “реальной” Беларуси там, где были пастбища, порос лес, в одно лето исчезла за ненадобностью конюшня, растащенная на дрова, и на глазах менялся пейзаж, в котором округа ветшала, а природа дичала.

Центром, способным соединить эти две различные Беларуси, была моя бабушка. По дороге к ней, у платформы Рейтанов я мог думать, с каким чувствами Тадеуш Рейтан возвращался сюда, в своё имение Грушевка, после того, как его отчаянная попытка предотвратить раздел Польши, когда он лёг в проходе Сейма с криком “убейте меня, не убивайте Отчизну!”, потерпела крах. Недалеко друг от друга стоят вёски Литва и Турки. У первого кладбище немецких солдат Первой мировой, а у второго — старинный татарский погост с вязью на надгробиях. У села Куршиновичи в мемориальной могиле покоится мой прадед, убитый одним из первых немцами во Вторую мировую. По иронии судьбы, он не любил этих мест. Переехать сюда, в глухую чащу, вместо того, чтобы отправиться в Америку на заработки, его отговорил отец. После он клял себя и отца за этот выбор. Главное, что помнила бабушка о деде, перебравшемся со своей семьёй и семьями сыновей из-под Снова на хутор близ железнодорожной станции Буды, — это его голос. Винцесь был церковным старостой, и пел, когда его просили. Больше никогда в жизни она не слышала никого с таким красивым голосом. Я помню их, прадеда и прапрадеда, портреты в деревенском доме дальних родственников. Это было больше десяти лет назад. С тех пор портреты увезли, а тот дом продали.

Бабушка, как и её отец, успела прожить в трёх разных государствах. Каждый раз им обоим для этого не требовалось совершать никаких действий. Она жила в рамках культурного разделения на “русских” и “поляков”, привнесённого сюда царской политикой русификации, оказавшейся весьма успешной. Она родилась, когда империи уже не стало, не говорила и не писала по-русски, но пользовалась той матрицей, с которой в здешние места пришёл жандарм из третьего отделения канцелярии его величества.

Бабушка рассказывала, как её сводного брата спасли от чахотки, перекрестив с другим именем. Что у евреев есть особый запах, о котором она узнала, когда прятала еврейку во время войны. Как семью её мужа убили ради богатств, которых не нашли, а его самого забили цепями. С ней существовал мир, в котором можно заговором вылечить укус гадюки, а заблудившись, выйти из леса, приказав духу, чтоб перестал водить кругами. Ровно год назад в этот день её не стало.

На её похоронах читали псалтырь, пели плакальщицы и служил поп. Она была рада умереть дома. Она опасалась скончаться и быть похороненой где-то вдалеке. А так она смогла лечь навсегда рядом с матерью и сестрой.Нет больше того, кто каждый вечер молится за всех нас. С её уходом пропал шанс на единство воображаемого и “реального”. Кончился целый мир, и ничего больше не будет как прежде.

В прошлом году в этот день в 10:30, по дороге на работу мне пришла смс от жены: “Твой брат умер вчера в сизо:-((“.
Когда он умер, было уже не так страшно. Смерть отца, встретившая меня точно так же в метро за 10 месяцев до этого, оказалась моей персональной встречей Великого поста. Примчавшись домой, я стоял у внезапно холодного тела, с опаской трогал его, и понимал, что больше ничего нет. Ни райских кущ, ни адского пламени. Только тело с остановившимся взглядом, которое вскоре поглотит рыжая промёрзлая московская земля, и безжалостно переварит.

Мы — самосознающие машины, продукт деятельности роботов и потомки роботов. Дэниел Деннет объясняет человеческое нутро куда лучше, чем это делал Григорий Нисский и каппадокийцы. Страх экзистенциального одиночества вылился в ритуал, в результате которого появилась вера в возможность держать связь с почившим. Мы словно пингуем по ip-удалённый сервер, не желая признавать, что он навсегда отключён. Вместо принятия самого простого решения, мы готовы верить, что посланные пакеты информации доходят до адресата, и даже шлются в ответ, но теряются по дороге из-за неполадок на линии.

Наш мозг проворачивает с нами приблизительно такую же штуку, которую музыканты раннего нового времени провернули с октавой. Им пришлось насильно исказить её, чтобы иметь полноценный ряд клавиш для равномерного темперированного строя. Наше ухо так привыкло к новому строю, что другие воспринимаются им диссонансно по умолчанию. Та же ситуация обстоит с нашей идентичностью. Из-за того, что физически мы воспринимаем себя как в три, так и в тридцать три года одним и тем же человеком, прокладывая мостик идентичности между не имеющими ничего общего телами, это правило автоматически распространяется и на окружающих нас. Между тем, встреча друга детства после долгой разлуки, не сулит ничего кроме неловкости от отстутствия общих тем для разговора. Идентичность себя прошлого с собой настоящим условна, как ритуал, символически обращённый к чему-то большему и непостижимому. Нашлось бы о чём поговорить с собственными родственниками, если бы впереди для этого открывалась вечность? Скорее всего, это был бы сартровский ад с лоренцовской агрессией в финале.

Настала первая годовщина смерти брата. Соседи, курящие на лестничной клетке, сами того не зная, поддерживают мемориал его памяти, держа газету в качестве сидения на третьей ступени пролёта, где он провёл свои последние полгода. Стараниями дворничихи мемориал вынужден соответствовать духу времени. Сейчас ритуальное положение занимает агитационная газета Навального.

Пройдёт ещё один годовой круг. Потом ещё и ещё. Газеты бут меняться, петухи терять головы на закланиях, а Луна незаметно удаляться от Земли.
Пришла пора поминовения. Я черпаю кутью. Я кусаю блин.