Смерть вождя и сфера притяжения

В день смерти Сталина часто вспоминают, как новость была воспринята в семье. Если семейная история таких воспоминаний не сохранила, вспоминают Солженицына, и как зэки кидали в воздух шапочки.

Мне же запомнилась история нашей учительницы по ОБЖ, как-то рассказанная между делом на уроке, кажется, по поводу сигналов городских сирен. Умер Брежнев, и в качестве траура сирены как раз были запущены. А она, будучи школьницей, не зная, что делать и как дальше жить, заперлась на балконе, и безутешно рыдала навзрыд. Для меня её откровение звучало как несусветная дикость.

Смерть вождя

У нас каких-то преданий на смерть вождя нет. И отец и мать происходят из крестьянских семей. Там были другие заботы. Но есть другая история. Семья моего деда — прадед на седьмом десятке лет, его жена, и те, кто жил с ними вместе — были убиты в 1953 году. Якобы из-за спрятанных сокровищ, которые, впрочем, никто так и не нашёл. В 1956 году их убийцы вышли на волю по амнистии.

Культ личности коверкает не только тех, кто верит в него. Поле его тяготения искажает в том числе те стороны, которые должны вести к справедливости и милосердию. Такой вот урок преподала мне история семьи.

Гёдель в Сибири

В этот день в 1978 году от самоистощения скончался Курт Гёдель. К своим 25 он теоремами о полноте и неполноте вписал своё имя в скрижаль вечности, и всю оставшуюся жизнь провёл в страхе.

Мне нравится, как Апостолос Доксиадис и Христос Пападимитриу выводят Гёделя персонажем в “Логикомиксе”. Играя эпизодическую роль, он оказывается одним из ключевых действующих лиц, разрушающим здание старой математической логики. В “Логикомиксе” проводится красивая параллель между ростом нацистского влияния и развитием меланхолии у Гёделя. Автор теоремы о неполноте оказался заложником системы, заявлявшей о собственной абсолютности и конечности. Красивая, но вряд ли имеющая реальные основания интерпретация.

В прологе “Логикомикса” Апостолос с Христосом, прогуливаясь по Афинам, задаются вопросом “Почему именно среди логиков сумасшествие встречается столь часто?”. Разумеется, в конце книги не будет универсального ответа. Тем более, ответа нельзя дать исходя из житейских причин.

В открытии Гёделя есть что-то схожее с тем, что сделал Маркузе, как бы далеки математик и социолог ни были друг от друга в своих взглядах. Первый смог показать, что любая богатая теория всегда будет неполной, либо противоречивой. Второй, в то время, когда все ужасались варварству нацизма, писал, что именно нацизм в своей машинерии является доведённой до предела идеей прогресса. Уродство веры в превосходную расу и макабрические заводы по истреблению неугодных — это осуществлённые в полноте штудии позитивизма и исторической школы, желавших дать последние ответы о сути человеческой природы.

Удивительно, как Гёдель, веривший в независимое существование математической реальности, мог состоять в Венском кружке. Так или иначе, большинство его представителей смогли эмигрировать из Австрии до войны. Гёделю пришлось спасаться от нацистов в 1940. Для этого он отправился на восток, в Советский Союз.

Поразительная картина. На Колыме в таёжной “командировке” пребывает Варлам Шаламов. Где-то из Владлага в Москву в теплушке на вторичный приговор везут Королёва, а в другом направлении, чтобы сохранить себе жизнь, едут Курт Гёдель с женой. Как знать, может быть они даже пересекались в какой-то точке на бесконечной линии Транссиба.

К концу жизни у Гёделя развилась паранойя. Больница не могла его спасти, в связи с тем, что всех окружающих он считал врагами. Один из величайших логиков полагал, что его намерены отравить. В конце концов, он довёл себя до гробовой доски, боясь принимать еду от врачей.

Вновь он попал в заложники универсальной теории, от которой убежать уже не смог. Остаётся лишь представлять, что он думал, когда поезд останавливался где-нибудь посреди Сибири?  Логик, бегущий от одной тотальной системы, через другую к третьей, волею судеб оказавшийся в безграничной таёжной глуши.

Я верю, задует ветер

 

То счастье, что случилось 96 лет назад, сложно описать. Это была победа над естеством, освобождение умов, прорыв в иные миры. В Александровском саду деревья стали цветными, приветствуя начало нового мира. Такой ретроград как Ленин пришёл в ярость, требовал разобраться и вернуть всё на привычный лад. Он, подобно нынешним урбанистам, мог мечтать только о приземлённом, вроде парков и площадей, где станет гулять народ.

Революция была вызовом на прочность. Это была стихия, захлестнувшая русское нутро в надежде на мировой пожар. Стало можно открыто мечтать, не боясь мракобесной палки. Об искусственном открытии переходного звена в эволюции, о полётах в космос и встрече с инопланетянами, о новых материалах и сплавах, которые позволят заселить необитаемые и непригодные к жизни уголки.

То была стихия. Но стихия утихает, оставляя после себя голую землю. Схлынула волна, и снова окружающее пространство требует своих этнографов, как и сто лет назад. Мы говорим европейскими словами, но они значат что-то своё, не имеющее отношения к оригиналу. Американцы, проезжая дорогой Радищева, с открытым ртом смотрят на цыганскую свадьбу и русских в Чёрной Грязи. Раскинулось Дикое поле. Полынь. Её запах проходит через стеклянные фасады и новые модные пешеходные зоны. Им пропитались судьи и менты, продавцы и журналисты, депутаты и уборщицы. Вот знакомая жены, уже сидевшая один раз по навету, может снова отправиться за решётку. Она так и не поняла, что используемые в юридической практике слова и выражения из римского права употребляются в обороте местной, не имеющей к западной отношения, системы правосудия в совершенно другом значении. Здесь прокурор и судья решают на пару вопрос, достоин ли обвиняемый выйти на свободу. В особых случаях решение спускается сверху по телефону, а адвокат нужен лишь как гонец, заносящий оброк, в обмен на который при хорошем стечении обстоятельств выдастся ярлык достоинства. Из под судебной мантии сочится тысячелетняя степь.

Стихия сошла, и воцарился старый, тяжёлый, как дубовый гроб, уклад. Как в былые времена, художникам запрещают творить, а вольнодумцев справляют на каторгу. Снова, тряся мракобесной палкой, требуют прекратить сочинять и мечтать.

Вокруг раскинулось Дикое поле, продуваемое ветрами во всех направлениях. Здесь мальчики находят мамонтов, и видеорегистраторы снимают падение метеорита; посреди города бьются на раковинах с дикими кабанами и руками азиатских штрейхбрейкеров заливают субтропические пляжи в бетон во имя зимней олимпиады. Если дети сегодня не избили вас во время акции “белый вагон”, то это может быть лишь потому, что вечером менты засунут вам в жопу бутылку из-под шампанского. Удивительный, жаждущий антрополога, который осмелится его описать, мир. Заповедник.

За 96 лет матрос Железняк совершил полный оборот, начав с фразы “Караул устал”, и закончив принятием законов в депутатском сюртуке о защите традиционных ценностей.

Школьная форма и неравенство

С сегодняшнего дня школьники России снова должны будут носить школьную форму. Прошло более двадцати лет с отмены этого обязательного правила, и вот, родители с утра одели детей в одинаковые одежды и повели на линейку, чтобы, как в советские времена, ребят внешне не отличались друг от друга. О, наивная вера в действенность простых решений. Она смешна ещё и потому, что мамы, машущие уходящим под старую песню “Первоклассник” в след за классным руководителем детям, сами забыли, как в поздние советские годы они сидели ночами за швейными машинками, перекраивая форму, чтобы иметь возможность выделиться. Не было равноправия и единства и в более строгие времена.

Ревекка Фрумкина в книге своих воспоминаний “О нас — наискосок” приводит описание классовых различий, проявляемых в школьной форме в послевоенное время:

“Форма, казалось бы, должна унифицировать внешний вид детей. В нашей школе все обстояло как раз наоборот. “Правительственные” дети носили платья из хорошей шерсти густых и даже ярких синих тонов, с ослепительными белыми воротничками и манжетами, иногда – кружевными. Остальные ходили в том, что родителям удалось добыть. Мне постоянно доставалось за грязные манжеты, кому-то — за мятый передник”.

Если учителя не делали классовых различий между учениками, это было их заслугой. Однако искать повсеместной доблести было бы наивностью. Классная руководительница Фрумкиной открыто выражала симпатию к любимчикам:

“Я же обратила внимание на то, как по-разному Елена Михайловна реагирует на плохие отметки и мелкие провинности моих одноклассниц. Неля Р. — в прошлом Портос из нашего двора в Перми — по русскому письменному имела стойкие двойки. Это было как бы огорчительно, но не более того. Эля Е. — девочка из “простой” семьи — за то же самое получала суровое предупреждение”.

Школьная форма стала очередной строкой в родительском бюджете родителей, снаряжающих ребёнка в школу, а никакого толку, которого от неё ждут, так и не принесёт.

Фабрикант Вилли

Книга Роальда Даля “Вилли Вонка и шоколадная фабрика” вышла в 1964 году. Как раз в это время Вильгельм Ломан, ранее известный под фамилией Коппе, директор большой шоколадной фабрики в Бонне, уже бывший арестованным в 1960-м, вновь оказался на скамье подсудимых.

Как писала в “Банальности зла” Ханна Арендт, против шоколадника Вилли, как и ряда других людей, вряд ли бы были выдвинуты какие-то обвинения, если бы Израиль не захватил для суда Адольфа Эйхмана. Последний сумел войти в историю как заведующий отделом гестапо, отвечавшим за “окончательное решение еврейского вопроса”. В прошлом Вилли был тесно связан с Эйхманом. После разгрома Польши он стал высшим руководителем СС и полиции на новых германских территориях. В его прямые обязанности входила задача сделать Польшу judenrein. В своей работе он проявлял большое рвение. В частности, стал инициатором создания концлагеря Хелмно, в котором первым применил ставший в последствии столь неотъемлемой частью любого лагеря инструмент, как газовые камеры. Уже в этом можно было разглядеть у человека проявление фабричного мышления, которое так пойдёт на пользу в послевоенное время…

На судебном процессе 1964 года фабрикант Вилли был обвинён в соучастии убийствам ста сорока пяти тысяч человек. Всё это отразилось на здоровье Вилли: он ослаб и заболел. Немецкие судьи проявили участие к фабриканту, и отложили процесс до выздоровления обвиняемого. В 1966 году, когда процесс был завершён, судебный вердикт гласил: освободить Коппе по медицинским показаниям.

Польской стороне, потребовавшей выдачи Коппе после такого решения, правительство ФРГ ответило отказом.

Вилли мирно скончался в Бонне в 1975 году.

Willy-Wonka

Синдром нормы

На днях я узнал о Пабло Пинеда. Это первый в Европе человек с синдромом Дауна, получивший высшее образование. В незамысловатом интервью, переведённом на русский, он рассказывает о том, каково таким как он чувствовать на себе “ярлык”, повешенный обществом, что он думает о сексе и возможности завести семью, и что он считает важным при воспитании детей с синдромом Дауна. Мне, как представителю “нормы”, льстит его дерзкое мнение по вопросу, что, если плод, который ждёт семья, имеет физическую патологию:

Я против абортов. Но не из моральных соображений, а из соображений эксперимента. Это жесткий, но крайне обогащающий опыт, который невозможен в случае аборта эмбриона больного ребенка. Родители с «иными» детьми улучшаются как родители, они становятся более толерантными и солидарными. Это шанс, который следует использовать.

Мы выбираем только лучшее, но если все будут одинаковыми, мы значительно обеднеем. Цветы все разные и все красивые. Стремление к социальной гомогенизации – болезнь общества. Если все одинаково думают, все похожи друг на друга – тогда это фашизм.

Пабло Пинеда — результат урока, преподанного нам в том числе Мишелем Фуко. Своей “генеалогией клиники” философ дал нам картину того, как создавался образ “нормы”. По мере развития проекта Просвещения, дисциплинарность становилась идеологическим “скелетом” нового полицейского государства. Субъект, не поддающийся нормативному воспитанию и не вписывающийся в систему правил и запретов общества, признавался “ненормальным”. Несознательность и отказ от машинерности стали пуще греха. Психиатрическая власть, взявшаяся лечить от порока ненормальности, отнюдь не ограничивалась рамками медицины. Вершиной дисциплинарной политики полицейского государства стал Третий Рейх, внедривший в механизм государства хорошо отлаженные машины уничтожения “ненормальных”.

Мишель Фуко, рано открывший свою гомосексуальность, считавшуюся “позорной”, считающуюся “неполноценностью”, писал о клинике, которую хорошо знал в качестве пациента. Пациентам советской карательной психиатрии Фуко был не нужен: они сами по себе оказались недостаточно дисциплинированными. Диссидентство было приравнено государством к “душевной болезни”, и любовь к политическому строю прививали с помощью лекарств.

Фуко и жертвы использования психиатрии в политических целях — это не удел нашего прошлого, а окружающее настоящее. Укрепляющаяся дисциплинарная модель родного отечества берёт на вооружение старый инструментарий. И вот, с государственной трибуны оглашается закон против пропаганды гомосексуализма, словно это невроз, от которого “лечили” Фуко. Вот судья Сырова в обвиненительном приговоре Pussy Riot указывает, что девушки имеют смешанные расстройства личности в виде опозиционной манеры поведения. Вот карельский правозащитник Максим Ефимов получает политическое убежище в Эстонии, потому что в России его хотят отправить в психушку за критику РПЦ.

Вот психиатр-криминалист Михаил Виноградов, сидя в костюме с галстуком медленно проговаривает: “Прав и свобод у тяжелобольных психически больше, чем у нормальных людей”…

Раздел: Новости

Что делать, когда люди с психическими расстройствами представляют опасность для окружающих?

25.03.2013

Если к Альбине Ивановне и заходят гости, то только в масках. Дышать нечем даже в коридоре. Не помогают ни открытые окна, ни очистители воздуха,… Подробнее »

Корреспондент Александра Черепнина, считает закон “О психиатрической помощи” чересчур либеральным. Пока её не устраивают шизофреники, но завтра “ненормальными” могут стать люди с синдромом чужой руки, синестеты и дальтоники, либералы и монархисты, а также телезрители, предпочитающие смотреть ситкомы в переводе “Кураж-Бамбей” вместо программы “Время”.

Поэтому Фуко неудобен дисциплинированной и нормальной Александре Черепниной. Он “ненормальный”. Он неприличный. Он мог себе позволить быть свободным. Как свободнее её имеющие “психические расстройства” Алёхина и Толоконникова. Как свободнее её аутист Григорий Перельман. Как свободнее её “генетически неполноценный” Пабло Пинеда. Как свободнее её всякий “ненормальный”.

Нормальность — это болезненный синдром. Его надо лечить, учась разнообразию. Пабло Пинеда, кстати, дипломированный учитель. А учитель говорит, что стремление к социальной гомогенизации – болезнь общества.

“Я понял, что мы просто фактом своего существования отравляли эту империю”

К сожалению, мы принципиально не запоминаем того, что связано с нашим прошлым. Вот даже Pussy Riot с лёгкой руки Романа Волобуева как-то предпочтительнее видеть сквозь отражение Ульрики Майнхоф, а не в качестве продолжательниц дел Засулич и славных дореволюционных терористок.

Вот и о Кароле Модзелевском, интервью которого напечатано в журнале “Новая Польша”, у нас никто не знает. Он не удостоился статьи в русской Википедии. Не бог весть какая фигура — историк-медиевист, человек изучавший прошлое соседской страны, о которой мы знать ничего не желаем. Человек, подготовивший идейную основу для независимого объединения профсоюзов “Солидарность”. Один из тех, кому Окуджава посвящал произведения, что вылилось в интервью на старом OpenSpace (само по себе удивительно).

Кирилл — такое имя он носил при рождении — появился на свет в Москве в 1937 году.

«Кажется, не очень хорошо были выбраны место и год для рождения — так мне говорили потом, я не выбирал»,

— рассказывает Кароль. Отца арестовали спустя три недели после рождения. Он был студентом последнего курса танкового училища, и попал под раздачу в связи с делом
Тухачевского. Дедушка по материнской линии в это время сидел. За меньшевизм. После, уже живя во Вроцлаве, пожилая мать Кароля, когда того в связи с волнениями, поднятыми “Солидарностью” посадят в третий раз, будет говорить корреспонденту Бернару Гетта, который пытался через неё передать в тюрьму сигареты “Голуаз”:

«Вы знаете, я уже больше не могу. Мой отец — его арестовали, его приговорили, он был в лагере, я ему носила пачки — махорку, папиросы. За что его арестовали? Потому что он был коммунистом <...> Мой первый муж тоже был коммунист. За то его и арестовали. И я носила ему передачи, папиросы, махорку. Второй муж тоже был коммунист. И тоже он сидел. Сын — раз его посадили, я ему носила передачи, папиросы. Второй раз его посадили, я ему носила передачи, папиросы. Третий раз его посадили… Почему его посадили? Потому что он коммунист, конечно. А я никакая не коммунистка, я простая женщина, и в этом коммунизме не разбираюсь. Я не хочу. Заберите ваши сигареты».
 

Когда Модзелевский вместе с Яцеком Куронем в 1965 году писали, по его выражению, “первую версию глупостей”, в ней излагалась идея, которую отказываются принимать как должное все наши революционеры по сию пору.

«Я думал, что надо действовать конспиративно и не столько в университете, а, главным образом, среди рабочих. И я написал тайное письмо — маляву — о том, что нашим намерением была не «салонная оппозиция», а настоящая. Поэтому вместо демонстрации властям своих намерений надо тайком идти к рабочим на заводы и создавать подпольную организацию. Это мое письмо было встречено на воле взрывами хохота, тем не менее его содержание было довольно рискованным».
 

Модзелевский ориентировался на работающие методы, которым его научил советский режим. Он рассказывал об этом для старого OpenSpace:
 

«Раз оказалось, что этот режим на деле попирает те идеалы, которые он провозглашает и которые он нам внушил, значит (а это не один человек виноват, а режим, система), плохой режим. Нас учили, что с ним делать, его свергнуть надо путем революции. Больше вам скажу: кто делает революцию, тоже нас учили — рабочие, рабочий класс. И поскольку внести эту мысль должна интеллигенция, мы решили, что подходит время революции».
 

В пору вспомнить о нашем Координационном Совете оппозиции, который ничто и ни для кого, и сравнить его с опросом московских рабочих с фабрики “Рот-Фронт”, проведённым этой осенью Павлом Пряниковым, продемонстрировавшим всю тупиковость нынешних политических движений.

Интеллигенты смеялись в 1965 году, но спустя пятнадцать лет независимый профсоюз “Солидарность” стал главной угрозой существованию советской Польши. Этого бы не было без той записочки и без упорного труда Яцека Куроня, с которым судьба свела Кароля.

 Ту “глупость” молодые Кароль и Яцек ездили сверять с выпущенным из страны на гастроли Окуджавой. В Польше Булат был чуть ли не популярнее, чем в Советском Союзе. Однако лирику барда понимали совсем иначе. Гражданственней, что ли. В этом заключалось различие между противниками режима там и здесь. Если здесь были диссиденты, в Польше люди считали себя политическими борцами. Отечественный нравственный импульс оказался новым витком русских поисков святого града, где все живут не по лжи. Диссиденты сами не заметили, как их деятельность обрела сектантские черты, а целеполагания покинули разряд осуществимых, благополучно мимикрировав в чаяния будущего века.

Так любя повторять про повторение истории в виде фарса, нынешние оппозиционеры сами не замечают, как в своей борьбе под единым знаменем с мерзостями нынешней власти превращаются в пародию на антисоветчиков.

Тем современнее звучат воспоминания Модзелевского о запахе тлена, который источала советская действительность периода Перестройки. Тогда как историк Кароль впервые решился поехать в страну своего детства. К тому моменту Кароль стал сенатором в сейме, и мог поехать с диппаспортом. Всё предыдущее время его гложили страхи:
 

«А вдруг мне скажут: ты никакой не Модзелевский, никакой не Кароль, только просто Кирюшка. И ты наш, остаешься здесь. Не посадят, но задержат. И я этого боялся. Несмотря на то что я помнил, что это была когда-то моя родина. Все мое польское тождество построено по приказу: сделайте, пожалуйста, акт брака Зигмунта Модзелевского с Натальей Вильтер, сделайте, пожалуйста, свидетельство рождения как сына Зигмунта Модзелевского. Не было никакого усыновления формального».
 

И вот, приехав в Киев на конференцию “Славяне и Римская Империя”, Модзелевский наблюдает, как украинские академики, пыжась, специально читают свои доклады по-украински. Это непонятно русским, это трудно самим украинцам, но это была принципиальная позиция. В рамках той же конференции для польской делегации выделили автобус с водителем для посещения археологических раскопок под Черниговым. Однако куда интереснее конечного пункта поездки оказался дорожный рассказ водителя, поторый без стеснения поведал делегатам о том, как однажды присутствовал при вскрытии места массовых расстрелов в Быковне под Киевом.
 

«И тут я понял, что в СССР кроме меня уже никто не боится. Значит, это государство обречено, не сдобровать им»,
 

 — вспоминает Модзелевский свои впечатления. Поехав после этого в Москву, он решил обсудить свои впечатления с кем-нибудь, кто мог понять его. Бернар Гетта, тогда работавший корреспондентом в Москве, посоветовал:
 

«Ты не ходи к диссидентам, они тебе будут говорить про все те нравственные правды, которые тебе давно знакомы. Ты иди к тем, кто работает как интеллектуалы в горбачевском правительстве. Я тебе дам несколько адресов».
 

И была встреча с Отто Лацисом, который тогда был кем-то вроде нынешних Михаила Бударагина или Маргариты Симоньян, а в наше время стал одним из людей, стоявших в начале прекрасного журнала “Русский Репортёр”, и Модзелевский был поражён внеидеологической трезвостью собеседника, и это было сильнее любых сторонних намёков.

А потом была поездка в Набережные Челны, где Модзелевский познакомился с Валерием Писигиным. Сейчас он занимается историей американской музыки второй половины ХХ века, а за плечами имеет большую общественно-политическую карьеру. В то время он был главой Политического клуба имени Бухарина. При встрече Писигин продемонстрировал Модзелевскому папку, содержащую вырезки из советских газет, в статьях которых хулилась деятельность профсоюза “Солидарность”.

«И в этих вырезках ручкой были подчеркнуты самые важные бранные тексты. Я посмотрел на это и тогда понял, что этот паренек — интеллигентный, способный, харизматичный — не мог слушать радио «Свобода», потому что его глушили. Вместо этого он читал «Правду», «Известия» и «Красную звезду» и подчеркивал то, что ему казалось важным. И он это считал «учебником подрывной работы». Тогда я понял, что мы не декларациями, не фразеологией, а просто фактом своего существования отравляли эту империю. Что это был смертоносный яд, который неуклонно проникал прямо в сердце империи посредством ее же печати. Я, конечно, не верил, что это мы империю уничтожили, но поверил в то, что это очень подмывало ее основы. Это было действие простого примера — это можно!»

С чего начинается Родина?

Не стоит забывать, что дискурс “failed state” относительно России был рождён в консервативном лагере. Центральной идеей было утверждение: Советский Союз рухнул, но никакой державы взамен так и не возникло. Умеренные представители консервативного лагеря годами блеяли о “национальной идее” в контексте ублюдошной русской философии, в то время как радикалы грезили “консервативной революцией”.
Либералы, считавшие себя безоговорочными победителями в исторической борьбе, предпочитали игнорировать существование своих противников, отмахиваясь утверждением “красно-коричневые”, будто  оно жестокое оскорбление. Левые соглашались на звание. Центристы у власти, подмахивающие и тем и этим, в качестве пролегомен к собственной институционализации выдвигали лозунги об “особом пути” или сурковское “суверенная демократия”, но на распространение дискурса это не влияло. Как недавно говорил Кашин, беда в том, что никто за 20 лет так и не придумал альтернативы.
Собственно, когда к декабрю 2011 года дискурс “failed state” стал всеобъемлющим, результатом чего оказались зимние митинги, целью властьпридержащих стали лихорадочные поиски точки опоры для сохранения равновесия. Такой опорой стали традиционалисты, а мы по уши окунулись в “консервативную революцию”.
Теперь наши дети читают сказку Пушкина “О купце Кузьме Остолопе и его работнике Балде”, разучивают “Отче наш” на уроках светской этики, а депутаты, которым этого мало, хотят до кучи засунуть религиозную точку зрения на происхождение человека в курс истории. Чтобы закрепить первые успехи, православные священники со святым Сталиным на устах рекомендуют вернуть крепостничество. Россия вступила в активную фазу строительства национальной идеи. “Консервативная революция” победила.
Мы будем иметь право знать не просто отцензурированную, но и выправленную историю. Читать правильные книжки классиков, доблестно переписанные чиновниками от культуры, чтобы кто чего не подумал. Песни мы теперь будем петь только исправленные батюшками. Потому что, как говорил патриарх, Ваша жизнь не принадлежит Вам. Словом, строится Держава.

Только вот остаётся открытым вопрос, смогут ли консерваторы победить порождёный ими же дискурс о России как “failed state”? Искренне надеюсь, что нет.

Теперь всё хорошо

Сегодня нас лишили слова.
“Теперь всё хорошо”, — подумал я, выходя на встречу вечерней Москве. Наши надзиратели, единогласно решившие убить дракона, забыли о том, как говорящие на птичьем языке уже однажды разнесли на кусочки лелеемую ими страну. Как воробьи — крошки, каждый в своё гнездо.
Наши надзиратели равняются на Китай, эдакого плохиша, у которого они учатся разным пакостям. Китайские хунвейбины тоже истребляли воробьёв, но, как и наши, — в результате потерпели поражение, а нынешний запрет “цензуры” привёл лишь к запрету “гармонии”.
“Что ж, это хорошо”, — подумал я, спускаясь в подземный переход. Мы не будем узнавать о каждом проступке надзирателей. Быть может, то, что не нашлось ни одного человека в зале, кто посмел бы проголосовать против — одна из последних свободных новостей. Мы не будем знать всё, но мы станем внимательнее. Мы ещё глубже прочувствуем этот мир, открыв не только глаза, но и слух, обояние, ощущения… Так, как это делали наши отцы, чтобы научиться своему чириканию. Даже в годы жуткой сталинской реакции, когда вдруг герои детских произведений стали за столом есть солёные огурцы. Думали ли запретители, что вызывают на бой эрудитов?
“Теперь всё хорошо”, — подумал я, оглядываясь вокруг. Гармонист в переходе исполнял танго Пьяццоллы. Безногая просительница милостыни у метро ела персик.

Русское святотатство

“В самых неверных, языческих Царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям — а в России нет их! Достояние и жизнь граждан не имеют защиты. Везде грабежи, везде убийства и совершаются именем Царским! Ты высок на троне; но есть Всевышний, Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его?” — говорил, поддержавший бы Pussy Riot, живи он в наши дни, с амвона Успенского собора в Кремле Филипп Колычёв. Не долгое время ему ещё оставалось быть предстоятелем Российской Церкви. На этого диссидента, зиждителя дегенеративных взглядов, разрушающих Родину, нашёлся свой Александр Босых в лице Малюты Скуратова.
А всё потому, что оппозиции в лице бояр не стоило пенять в сторону Княжества Литовского, где, дескать, и без нашистов, то бишь опричнины и закон и порядок и люди от горячих объятий крепостничества не разбегаются в степь и леса. Имели связь с послами вражеского государства? Так что ж теперь по утерянной голове плакать? В королевстве Сигизмунда сплошной раздрай и кризис, национальная и религиозная неразбериха, и всякие связи с ним — это удар по стабильности Московского княжества.
На следующий же день после выступления митрополита Филиппа казни и обыски продолжились с новой силой. У бояр и людей митрополичьего двора пытками хотели дознаться о замыслах Филиппа против национального лидера. На стенах храмов многие стали выцарапывать хэштеги #новый37й и тому подобные.
В дальнейшем суд над Филиппом Иван Грозный взял под личный контроль. Первые экспертизы не выявили в действиях митрополита достаточных оснований для ареста, но анонимные обвинения в оскорблении религиозных чувств проступками Филиппа в бытность игуменом Соловецкого монастыря дали ход буксовавшему следствию. Православная общественность в лице подсиживающих Филиппа епископов требовала его раскаяться в содеянном. Арестант демонстрировал наглость, не соглашаясь с наветами. Следствие дозналось правды, суд постановил, что осквернение святого места было совершено, и митрополит Филипп лишился сана. Опричники, в лучших традициях движения хунвэйбинов, громивших ревизионистов, ворвались в храм, где служил обвинённый оппозиционер, сорвали с него святительское облачение и погнали по городу, избивая мётлами, под крики: “Подпиндосник! Враг России! Больше Госдеп не заплатит”.
За сто лет в нашей стране меняется всё, и за тысячу — ничего.