То счастье, что случилось 96 лет назад, сложно описать. Это была победа над естеством, освобождение умов, прорыв в иные миры. В Александровском саду деревья стали цветными, приветствуя начало нового мира. Такой ретроград как Ленин пришёл в ярость, требовал разобраться и вернуть всё на привычный лад. Он, подобно нынешним урбанистам, мог мечтать только о приземлённом, вроде парков и площадей, где станет гулять народ.

Революция была вызовом на прочность. Это была стихия, захлестнувшая русское нутро в надежде на мировой пожар. Стало можно открыто мечтать, не боясь мракобесной палки. Об искусственном открытии переходного звена в эволюции, о полётах в космос и встрече с инопланетянами, о новых материалах и сплавах, которые позволят заселить необитаемые и непригодные к жизни уголки.

То была стихия. Но стихия утихает, оставляя после себя голую землю. Схлынула волна, и снова окружающее пространство требует своих этнографов, как и сто лет назад. Мы говорим европейскими словами, но они значат что-то своё, не имеющее отношения к оригиналу. Американцы, проезжая дорогой Радищева, с открытым ртом смотрят на цыганскую свадьбу и русских в Чёрной Грязи. Раскинулось Дикое поле. Полынь. Её запах проходит через стеклянные фасады и новые модные пешеходные зоны. Им пропитались судьи и менты, продавцы и журналисты, депутаты и уборщицы. Вот знакомая жены, уже сидевшая один раз по навету, может снова отправиться за решётку. Она так и не поняла, что используемые в юридической практике слова и выражения из римского права употребляются в обороте местной, не имеющей к западной отношения, системы правосудия в совершенно другом значении. Здесь прокурор и судья решают на пару вопрос, достоин ли обвиняемый выйти на свободу. В особых случаях решение спускается сверху по телефону, а адвокат нужен лишь как гонец, заносящий оброк, в обмен на который при хорошем стечении обстоятельств выдастся ярлык достоинства. Из под судебной мантии сочится тысячелетняя степь.

Стихия сошла, и воцарился старый, тяжёлый, как дубовый гроб, уклад. Как в былые времена, художникам запрещают творить, а вольнодумцев справляют на каторгу. Снова, тряся мракобесной палкой, требуют прекратить сочинять и мечтать.

Вокруг раскинулось Дикое поле, продуваемое ветрами во всех направлениях. Здесь мальчики находят мамонтов, и видеорегистраторы снимают падение метеорита; посреди города бьются на раковинах с дикими кабанами и руками азиатских штрейхбрейкеров заливают субтропические пляжи в бетон во имя зимней олимпиады. Если дети сегодня не избили вас во время акции “белый вагон”, то это может быть лишь потому, что вечером менты засунут вам в жопу бутылку из-под шампанского. Удивительный, жаждущий антрополога, который осмелится его описать, мир. Заповедник.

За 96 лет матрос Железняк совершил полный оборот, начав с фразы “Караул устал”, и закончив принятием законов в депутатском сюртуке о защите традиционных ценностей.

Возможность уехать на майские, как было отмечено, стала важнейшим событием для граждан России. Рассуждения о том, что народ готов “вестись” на предоставление старорежимных “свобод”, не ведут к сути. Ведь главный вопрос, на который мы не получаем ответа — это почему отдых оказывается средоточием надежд? Отдых освобождает. Он вырывает из муторных будней, от общества окружающих мудаков, от зависимости обременительной информационной зависимости. Постоянная привязка к интернету — это не только связь с друзьями детства и новыми сериалами через Вконтакт, но и давление информационных потоков, требующих бесконечного внимания, стресса, реакции. Это бесконечные Путин, иностранные агенты, что надел Дима Билан и жертвы, жертвы, жертвы… Отдых оказывается выскальзыванием из этого колеса нескончаемых страданий. Отдых позволяет заняться возделыванием своего сада. Или чудесным перенесением в прекрасную страну Оз со всеми её экстравагантными летучими обезьянами и столь манящими туристов колдуньями. Прекрасную страну Оз, из которой к сожалению придётся возвращаться в этот злоебучий Канзас с погаными дядей и тётей, навязывающими свои осточертелые традиции и духовность. В конце концов, отпуск может быть сидением на берегу очень тихой реки… Кибероптимисты описывают уход из информационного пространства как локальную смерть. Она может быть временной, но это смерть для окружающего общества. Но что, если умереть для нашего интернет-ландшафта — участь куда более счастливая, чем вариться в нём? Не видеть всех демотиваторов, смехуёчков, навальных, бесконечных срачей… уснуть, и видеть сны! Однако сны имеют свойство кончаться. Кончились майские праздники. За глобальным исходом началось возвращение. Чтобы не сбрасывать ещё теплящихся уз морфея, многочисленные загульные работники приступили к старомодной фотодемонстрации своих путешествий тем, у кого ещё нет Инстаграма или взаимной дружбы в социальных сетях. Другие начали делиться впечатлениями о вкусе дачных шашлыков. Но попытка удержать ускользающее чувство счастья будет длиться недолго. Скоро офисные мессенджеры наполнятся ссылками на бесконечные яплакал и фишки, и, с болезненной ломкой, люди вернутся в травмирующий души мир обычной жизни. Но скоро лето, и в курилках уже строятся планы, как провести отпуск. Вот-вот выдастся возможность снова сбежать из-под гнёта русской равнины в царство личной свободы. В нём нет Кущёвки и ОВД “Дальний”, нет либеральной угрозы и шоу “Пусть говорят”. Мир без общественного доступа к личному.

Я нашёл музыкальное сопровождение для передвижений по Москве. Это панк в исполнении Thee Silver Mt. Zion Memorial Orchestra.
Представьте, вы выходите поздним вечером из офиса, давно покинутого клерками. В руках у вас сломанный ключ, а позади — не запертая дверь помещения, которое ночью могут обворовать охранники. Вечный должник, вместе с усталыми гастарбайтерами и бомжами вы едете по кольцевой ветке, переходите длинный переход на привокзальной станции, а множества людей, томные и всклокоченные, неторопливые и бегущие, с котомками и тележками, рюкзаками и баулами на перевес, двигаются по переходу в такт:

Этому городу, больше похожему на перевалочный пункт между бессмысленностью и небытием, к лицу меланхолия холодного рабочего вечера среди омута майских выходных.

Молдаванские столовщицы в режиме конвеера накладывают риэлторам и офис-менеджерам азу и спагетти, а те, рассаживаясь по свободным местам в зале, стараются докричаться друг до друга сквозь звучащий на столовую эфир “Русского радио”.
Обеденный “час пик”. Очередь из воротничков выходит за пределы столовой. На кассе сидит пергидрольная раскосая “Маша”, у которой с русским языком всё куда лучше, чем у посудомоек.
После того, как Тимати прочитает куплет про кремлёвские стены и супермэна, Григорий Лепс заскрипит “А я уеду жить в Лондон!” Риэлторы обсуждают трудности очередной продажи, а офис-менеджеры спорят о жизни своих каморок 5х9 метров, заставленной работающими круглые сутки компьютерами. После рекламной паузы с гэгом Нагиева, Сергей Жуков из “Руки вверх” запевает “Он не я”. Узбечка, выжимающая фреш для стареющей бухгалтерши, улыбается: ей явно нравится песня. Она встала сегодня в шестом часу, чтобы, пробравшись через час-пик метро, остаться в нём в течение рабочего дня. Специально для неё мужчины из мюзикла “Нотр-Дам” поют, что готовы отдать душу за ночь с Эсмеральдой.
Воротнички сдают подносы в специальное окошко молодой раскосой “Гале” со старыми руками в резиновых перчатках. Пробираясь через очередь ожидающих обеда работников других офисов, они оставляют позади азиаток, молдаванок и Юлию Савичеву. Вечером, уладив дела с трудной квартирой, можно будет сесть в автомобиль, и, стоя в пробке, включить, чтоб не думалось, “Русское радио”, где Ёлка споёт про Прованс.

Прошёл год. Теперь я боюсь жёлтого света утренних лучей, лезущего из родительской комнаты. Это последнее, что я видел, выходя из дому 21 февраля 2012 года. Я ехал в Институт искусствознания решать свою судьбу. Судьба разрешилась сама телефонным звонком, когда я практически добрался: “Твой отец умер”.

Так я вынужден был ступить на путь стоицизма…

Когда я ухожу на работу, жена ещё спит. С каждым этажом, отдаляющим меня от квартиры, где она осталась, с каждым шагом к метро я ускоряю ход времени, отправляя её в прошлое по отношению к ощущаемому мной. Хотя это и не заметно, но мы уже живём в разных слоях физического пространства, именуемых “настоящим”.
Незаметно для нас часы под землёй отмеряют время чуть медленнее, чем на поверхности, а “настоящее”, в котором спит жена, отдаляется от моего в прошлое ещё на доли секунды.
Время — это сама Земля, кружащаяся вокруг Солнца, несущегося с небывалой скоростью в хвосте галактики Млечный Путь, летящей в огромном кластере нескончаемого скопления звёзд в неизвестность. Волна, запущенная Большим взрывом, разносит рождённую им материю во всех направлениях. Так воспринимается время.
“Настоящее” оказывается одновременно светом звёзд, дошедшим до нас, и самими звёздами, давно погасшими. В настоящем Вы читаете этот абзац, слово за словом, переходя со строчки на строчку, конденсируя в себе скорость света, а граф Лев Толстой умирает в доме начальника станции Астапово. Пока Вы пробегаете глазами по тексту, Аристотель обучает Александра, потомок Денисовского человека впервые вступает на берег Австралии, Винсент Ван Гог отрезает себе ухо…
Все эти действия происходят в вибрирующем, растягиваемом гравитацией, похожем на резину и подверженном энтропии пространстве-времени. Они все в настоящем, различающемся положением Земли по отношению к Солнцу, положением Солнца, по отношению к центру Млечного Пути, положением Млечного Пути по отношению к другим галактикам в окружающем скоплении и так далее, и так далее…
В описываемом общей теорией относительности пространстве прямо сейчас, но в другой по отношению ко мне точке умирают защитники Сталинграда; можно вычленить точку, в которой, не зная того, мои отец и мать зачинают меня. Всё это происходит сейчас где-то там.

Альберт Эйнштейн, как-то беседуя с Рудольфом Карнапом о природе времени, сокрушался тем, что физика не видит существенного различия между прошлым и будущим, которое переживает каждый человек, способный ощущать лишь “настоящее”. «То, что это ощущение не может быть охвачено наукой, — вспоминал после Карнап в своей “Автобиографии”, — казалось ему фактом болезненного, но неизбежного поражения».

Представь, что ночью в комнате горит огонь. Те, кто стоит на улице, видят тех, кто находится в этой светлой комнате. Так же и те, кто будет находиться в аду, будут видеть тех, кто будет находиться в Раю. И это будет для них ещё большей мукой. И представь опять: те, кто ночью находится в свете, не видят тех, кто стоит на улице в темноте. Так же и находящиеся в Раю тех, кто в аду, не увидят. Ведь если бы те, кто находится в Раю, видели мучающихся грешников, то им было бы больно, они скорбели бы об их горькой участи и не могли бы наслаждаться Раем. Но в Раю “не́сть боле́знь…”. Те, кто в Раю, не только не будут видеть тех, кто в аду — они даже не будут помнить, имели ли они брата, или отца, или мать, если и те не будут в Раю вместе с ними. “В то́й де́нь поги́бнут вся́ помышле́ния его́”

Ещё с вечера дороги в область застопорились пробками, а офисные клерки приступили к перемыванию костей тех, кто взял отгул на субботу. Перед большими праздниками Москва стала пустеть.
Ночная столица последних апрельских выходных оказывается жилым пространством, где можно, прервав беседу, остановиться у здания МИДа и обсудить в который раз египетскую величавость высотки. Даже Арбат, Арбат — столь отвратительный в любое другое время — оказывается приятным городским пространством. Ближе к ночи с улицы убираются все торговцы пошлостью, пьяные музыканты и мигранты, раздающие пробники духов, оставляя открытыми печально обветшалые фасады домов, вдоль которых художники не толкают ширпотреб, а демонстрируют мастерство, и студенты театральных ВУЗов декламируют стихи и сценки. Ночью прогулка по Патриаршему мосту со стаканчиком из кофейни остаётся просто прогулкой, а не сигнальным поведением, гением места Красного Октября. Наступает время, когда можно спокойно ходить по затихшему городу, праздно рассуждать о Советской России межвоенного периода, воспроизводстве иерархии в малых изолированных группах и дурачиться, не переходя на цеховой крик, свойственный обычному индустриальному шуму будней.
Однако суббота требует своего, не обращая внимания на вздохнувший с облегчением город, и нам пришлось спуститься в метро. На лавке напротив была замазана возвращающая в обыденность горькая и правдивая надпись “Маша, я в пизде”.

Я не понимаю пожилых людей. Только что помогал женщине из провинции, приехавшей к дочке в Москву, отойти от гипертонического криза. Несколько минут назад мы, держа её за руки, оттаскивали от края платформы, чтобы она того и гляди не упала на путь; пытались прислонить к колонне, по которой она то и дело съезжала на пол; удерживали голову, чтобы женщина не задохнулась; разминали пальцы на случай, если у неё случился приступ. Я так уверенно говорю о гипертоническом кризе, потому что сам пережил его в сентябре в московском метро. Только у неё всё оказалось сильнее: я оставался в предобморочном состоянии.

И как только дежурная по станции с полицаем, которых я вызвал, и которые очень уж долго искали нас, по станции подошли к нам — поскольку я толком не объяснил, где именно мы находимся — женщина, наконец почувствовавшая себя легче, решила отказаться от всякой помощи, не пожелала идти с ними в диспетчерскую, чтобы дождаться скорой, даже отказывалась выйти на улицу, чтобы подышать свежим воздухом после обморока. Она вела себя как ни в чём не бывало, словно она не была в обмороке, а просто споткнулась, и настаивала на том, что надо сесть в ближайший поезд и отправиться дальше до Академической к дочке домой.

Вскрытие моего отца показало, что он скончался от постинфарктного кардиосклероза. Утром 21 февраля он чувствовал себя как обычно: курил с соседом на лестничной клетке, выпил утром кофе, собираясь на работу… а потом мать, вернувшаяся с работы, нашла его тело повалившимся на кровати со сжатыми кулаками. Осенью, когда у него уже был микроинфаркт, но мы оказались рядом, врач сказал, что его сердце всё в рубцах. Он уже неоднократно переносил такое “на ногах”. Однако он не привык пить таблетки, лечиться; и выпей он тем утром лекарство для сердца, обратись в скорую или к ближним, он мог бы ещё жить.
Эта мина при плохой игре не успокаиват окружающих, она доставляет им страдания. Старшее поколение этого не понимает. Своей халатностью оно самостоятельно загоняет себя в гроб и делает близким больно. В чём сложность для понимания таких простых вещей?

Планы по раздвиганию границ Москвы на юго-запад с созданием нескольких центров интересны в своей исторической перспективе. Эта “модернизация” имеет историческую традицию, о которой сейчас не вспоминают.
“Перераспределение яиц по нескольким корзинам”, предложенное Медведевым недавно в Петербурге, приняло чертёжные очертания в расширении Москвы в пределах между Варшавским и Киевским шоссе вплоть до Большого кольца Московской железной дороги. Плюс к тому отдадут “грефовскую вотчину” Рублёво-Успенское, где хотят создать новый финансовый центр, инноград Сколково, а в описанных новых землях появится “город чиновников”. В центре идеи – отказ от старой версии расширения Москвы слоями-кольцами в пользу зонированного распределения.
Окна офиса с моей нынешней работы на Ленинском проспекте выходят на комплекс зданий “Москва-сити”. Неестественно выглядящий на фоне всей остальной сталинско-брежневской архитектуры, словно нарыв, этот район должен был стать вторым центром для Москвы Лужкова. Хлебные путинские годы позволили возвести основные строения, провести маленькую веточку метро, но финансовый кризис сдул все идеи, словно это был карточный домик. Проекты недостроенных зданий были изменены в пользу урезанных смет, правительство столицы передумало перебираться в свой новый дом, а сам сити в этой перспективе смотрится ещё более неестественным наростом. Да и Москва сопротивлялась новому центру, старалась не замечать его. В результате, ещё при Лужкове идея разделения центров потерпела крах, а город продолжил развиваться транспортными кольцами и рокадами.
Развитие Юго-запада само по себе не ново. При одном только взгляде на карту новых приобретений столицы видна доминанта старых сталинских проспектов. Сталинский генплан предполагал отказ от кольцевой системы развития Москвы в пользу хордово-зонированного распределения. Равно как и новый “модернизационный” план. И “тестовым полем” новой Москвы был юго-запад с Воробьёвыми горами в качестве второго центра. Первый центр тоже должен был сместиться чуть западнее Кремля, в сторону Дворца советов,  но в данном случае это не играет особой роли. Система сталинских проспектов юго-запада должна со всей очевидностью обрести новую жизнь, а “грандиозное инновационное перераспределение” будет по большому счёту просто развитием тех идей, которые были заложены при Сталине. Впрочем, и тогда тоже не удалось поменять тенденцию развития столицы.
Я думаю, развитие  юго-запада  на основе наследия Сталина – одна из причин почему, например, в состав новой Москвы не хотят брать Домодедово, которое рассматривалось наравне с Рублёво-Успенским, но в отличие от последнего уже имеет подходящую инфраструктуру уже сейчас.
Чрезвычайно интересно посмотреть, что может сделать из этой затеи нынешняя власть. Благо, данная “инновация” идёт в традициях развития города, а не как способ укрыться от народа в “Новом Версале”.