В моей голове сосуществуют две Беларуси, воображаемая и “реальная”. В первой тарашкевица может бодаться с наркомовкой, шведы могли не сносить Ляховицкую крепость, а для слонимской синагоги мог никогда не наступить 1940 год.
“Реальная” Беларусь ассоциируется с колхозным картофельным конвеером, который на моей памяти единственный раз работал в последний год существования Советского Союза. После я видел его лишь в виде железного остова, который стал для меня в юные годы своеобразным скалолазным турником. В “реальной” Беларуси там, где были пастбища, порос лес, в одно лето исчезла за ненадобностью конюшня, растащенная на дрова, и на глазах менялся пейзаж, в котором округа ветшала, а природа дичала.
Центром, способным соединить эти две различные Беларуси, была моя бабушка. По дороге к ней, у платформы Рейтанов я мог думать, с каким чувствами Тадеуш Рейтан возвращался сюда, в своё имение Грушевка, после того, как его отчаянная попытка предотвратить раздел Польши, когда он лёг в проходе Сейма с криком “убейте меня, не убивайте Отчизну!”, потерпела крах. Недалеко друг от друга стоят вёски Литва и Турки. У первого кладбище немецких солдат Первой мировой, а у второго — старинный татарский погост с вязью на надгробиях. У села Куршиновичи в мемориальной могиле покоится мой прадед, убитый одним из первых немцами во Вторую мировую. По иронии судьбы, он не любил этих мест. Переехать сюда, в глухую чащу, вместо того, чтобы отправиться в Америку на заработки, его отговорил отец. После он клял себя и отца за этот выбор. Главное, что помнила бабушка о деде, перебравшемся со своей семьёй и семьями сыновей из-под Снова на хутор близ железнодорожной станции Буды, — это его голос. Винцесь был церковным старостой, и пел, когда его просили. Больше никогда в жизни она не слышала никого с таким красивым голосом. Я помню их, прадеда и прапрадеда, портреты в деревенском доме дальних родственников. Это было больше десяти лет назад. С тех пор портреты увезли, а тот дом продали.
Бабушка, как и её отец, успела прожить в трёх разных государствах. Каждый раз им обоим для этого не требовалось совершать никаких действий. Она жила в рамках культурного разделения на “русских” и “поляков”, привнесённого сюда царской политикой русификации, оказавшейся весьма успешной. Она родилась, когда империи уже не стало, не говорила и не писала по-русски, но пользовалась той матрицей, с которой в здешние места пришёл жандарм из третьего отделения канцелярии его величества.
Бабушка рассказывала, как её сводного брата спасли от чахотки, перекрестив с другим именем. Что у евреев есть особый запах, о котором она узнала, когда прятала еврейку во время войны. Как семью её мужа убили ради богатств, которых не нашли, а его самого забили цепями. С ней существовал мир, в котором можно заговором вылечить укус гадюки, а заблудившись, выйти из леса, приказав духу, чтоб перестал водить кругами. Ровно год назад в этот день её не стало.
На её похоронах читали псалтырь, пели плакальщицы и служил поп. Она была рада умереть дома. Она опасалась скончаться и быть похороненой где-то вдалеке. А так она смогла лечь навсегда рядом с матерью и сестрой.
Нет больше того, кто каждый вечер молится за всех нас. С её уходом пропал шанс на единство воображаемого и “реального”. Кончился целый мир, и ничего больше не будет как прежде.
Но как только чары развеются, обнаружится, что перед глазами был сотканный им самим образ, бесконечно далёкий от реального человека. Аддикция Нанако на том, кто “смог увидеть её настоящую”, обернётся ужасом для героя. И ужас не кончится даже после того, как она, доведённая до крайности как обстоятельствами, так и собственной манией, сделает финалом запутанных отношений сексуальное насилие.
моём личном рейтинге эта манга является безусловным фаворитом. Разумеется, стоит сделать скидку на мои вкусы, но даже ценители согласятся, что творчество Инио Асано более чем заслуживает внимания.
