Тут я, Александр Кунин и Вадим Ветерков выступаем тройкой Капитанов:
 Комиксам помешала российская леньПочему в России комиксы оказались не так популярны, как на Западе, и какую роль в этом сыграл эшелон власти, рассказывают эксперты специально для Мнений.ру.
|
На IMDb неким старательным человеком составлены списки всех экранизаций до 2000 года:
Теперь, вернувшись домой, можно будет прямо по алфавиту шариться на Archive.org, видеосервисах и торрент-трекерах, пока не будет собрана вся коллекция.
Чтение “Библиотеки избранных произведений советской литературы” является для меня не только знакомством с вычеркнутой из современного культурного дискурса литературой, но и открытием этой новой национальной литературной школы в международном контексте. Занятно при чтении очередного романа заглянуть в статью об авторе в англоязычной Википедии или ознакомиться на Amazon.com, когда был в последний раз издан перевод той или иной книги на английский язык.
С интересом можно узнать, что благодаря Издательству Северо-Западного Университета, выпускавшему серию книг European Classics, многие классические советские произведения увидели свет в 90-е годы, то есть уже после того, как их решили забыть у себя на родине.
Особый интерес вызывают рецензии покупателей. Западные читатели с интересом отзываются о неизвестных им талантливых писателях,подходивших к литературе с новаторских позиций. Вот, к примеру, комментарий к “Городам и годам” Константина Федина.
Как-то недавно Кирилл Мартынов у себя в блоге писал, что не смотря на свою колоссальную историю, мы считаем окружающее нас пространство тусклым, пустым и неинтересным, всё поглядывая на Запад, где, кажется, и трава зеленее. Я думаю, пора заманивать хипсетров соцреализмом. Он соответствует принципам интересного для хипстера: он rare, он old и он weird. Он как вестерн и фантастика в одной обёртке. И ещё он познакомит русских с тем, чего они, в отличие от американцев, не знают о себе.
Я увидел это, читая предыдущие книги “Библиотеки избранных произведений советской литературы”, но отрефлексировал только на Гладкове. Поскольку тридцатилетие Октября пришлось на первые годы после окончания Великой Отечественной, составители книжной серии дополняли там, где это было можно, ставшие классическими за три декады советские произведения новыми повестями и рассказами, написанными на военную тему. Эти написанные “по горячим следам” вещи столь ужасны в сравнении с тем, что содержалось с ними под одной обложкой, что у читателя волей-неволей возникает диссонанс. Так, “Цемент” Гладкова оказался чрезвычайно хорошим романом. Сам Гладков был, видимо, противнее “красного графа” Толстого (а какой тот был гадиной, кажется, и так все знают), отчего впервые изданный в 1925 году роман, между прочим, сразу занесённый в список учебной литературы для подростающего поколения коммунистов, писатель ещё лет семь редактировал и сглаживал от издания к изданию. Всё ради того, чтобы соответствовать генеральной линии партии. Но и в “облагороженном” виде роман вызывает неоднозначное впечатление. Главный герой – красноармеец Глеб Чумалов, восстанавливающий цементный завод. Название романа является символом той массы, которая как цемент, замешанная в Революции, станет единым железобетонным монолитом. Но на какие жертвы ради этого вынужден пойти человек? Чумалов, придя с фронта не узнаёт своей жены, которая отказалась от брака с ним, сдала дочь в детдом, а ночами читает Бебеля. В верхах засели настоящие твари, выписывающие себе рябчиков с коньяком в мебилированные после экспроприации излишков у интеллигенции кабинеты, а болеющие за дело пролетариата люди в результате партийных чисток выкидываются из складывающейся на глазах новой номенклатуры.
Находящаяся с ним под одной обложкой повесть “Клятва” о героях тыла как будто не принадлежит Гладкову. Это здоровенный графоманский наброс с ходячими конструкциями вместо людей, читающими всякие прокламации. Вот как раз тот пример мути, о которой вспоминают при слове “соцреализм”. К примеру, у поминавшегося ранее Горбатова: не те фантастические герои “Обыкновенной Арктики”, которые взламывали льды для строительства городов в вечной мерзлоте, а как бы голодающие “Непокорённые”, пока немцы лютуют в городе, а потом достающие из неведомых закромов мешки с зерном, чтобы сразу стало так, как будто не было войны. Ходячие идеи “сможем и переможем” вместо живых людей. В общем, я дочитал до того момента, когда соцреализм скис. И получилось как в “Цементе”: писатели сдались графоманам и оказались съедены.
Мне кажется, Бадьин, один из центральных персонажей романа Гладкова, олицетворяет собой Сталина.
Есть такой музыкальный стиль: духовные канты и романсы. Замечателен он тем, что по своей музыкальной составляющей является чем-то средним между КСП и шансоном. Порою даже слова не дают точно определить, это про то, что надо спасаться, или просто пьяненький интеллигент-шестидесятник блеет о своём. Время от времени, когда исполнитель заводит песню про воров и прочих грешников или богопротивную демократию, гэги и двусмысленности совершенно отдают Тимуром Шаовым и ко. Вот, к примеру, как в альбоме “Без боли не прожить нам…” священника Сергия Киселёва.
Забили за собой право на сей жанр всякие попы да дьяконы. Временами они выступают совместно с “матушками”, и тогда их запевания под перебирание струн на гитаре становятся совсем уж неотличимы от детского “Ёжика с дырочкой в правом боку”.
Я честно не понимаю тех, кто пишет этот трэш и слушает его. Это даже не “Золотое кольцо” или Надежда Бабкина, не народная музыка, не этнографические песнопения казаков и поморов, не церковная музыка монахов Симонопетры и не Дивна Любоевич. Это Анна Бичевская, стоглавая и лайяй, воспринявшая по схожести положения ту культуру, которая считается у нас андеграундом, и сделавшая ещё более отвратительным то, что было таким изначально.
Не убили, но в любую минуту могли убить. Могли ворваться ночью, могли схватить средь бела дня на улице. Могли швырнуть в вагон и угнать в Германию. Могли без вины и суда поставить к стенке; могли расстрелять, а могли и отпустить, посмеявшись над тем, как человек на глазах седеет. Они всё могли. Могли – и это было хуже, чем если б уж убили. Над домиком Тараса, как и над каждым домиком в городе, черной тенью распластался страх.
Законов не было. Не было суда, права, порядка, строя. Были только приказы. Каждый приказ грозил. Каждый запрещал. Приказы точно определяли, каких прав лишен горожанин. Это была конституция лишения прав человека. Человеческая жизнь стала дешевле бумажки, на которой было напечатано: карается смертью.
Для меня решающим стало “Новгородское дело”.
Я слушаю вышедший тогда альбом Аукциона “Девушки поют”, впечатления от которого у меня, наверное, навсегда сплелись с преследованиями прокурорами Тони Фёдоровой, и эти события снова встают перед глазами.
Тогда треснула моя идентичность. Флёр надежд на государственную машину, представления об отношениях власти и общества, надежды на будущее – всё сошло словно пелена с глаз. Я видел только потные ручки лысеющего инквизитора в синем кителе. Вся беспомощность меня, как рядового гражданина, который перед представителем власти – словно листок бумаги: скомкать и выкинуть – стала неожиданно очевидной. Такой очевидной, что даже непонятно, почему она не замечалась ранее.
Передо мной был зверь, желающий сожрать любого, кто живёт не по волчьим законам. Левиафан, облагающий бременем своих подданных, но не желающий сам следовать своим правилам. И я почувствовал сжимающуюся удавку вокруг своей шеи. Это было просыпание после долгого сна, только я проснулся в кошмаре, а не вынырнул из него.
Потом был Евсюков, были выборы в парламент, с которыми пришло осознание, что из страны надо уезжать, много было чего ещё. Но так складывалась уже новая картина окружающего мира.
Чтение “Обыкновенной Арктики” Бориса Горбатова дало мне новый взгляд на соцреализм. По традиции он как-то считался скисшим остатком классической литературы, пропущенным через жернова сталинской идеологии. Повествования без действия, где все – герои, нет злодеев, а вся борьба – за то, кто будет лучше.
Рассказы о полярниках открыли другую сторону соцреализма, делающую его живой и актуальной литературой. Большевики оказываются то ли невероятными титанами, то ли атлантами, а описания свершений советской власти читаются словно это фантастическая литература. В рассказе “Карпухин с Полыньи” старорежимный представитель фактории, паразит и алкоголик, сталкивается лицом к лицу с советской властью: инспектор треста демонстрирует ему строительство города во льдах. Отстроенные больницы, парники, где растят овощи, фермы, в которых стойла заняты обычными коровами со средней полосы, техника, перекорчёвывающая вечную мерзлоту, переделка ландшафта для строительства новых портов…
Невероятные дела для уже нескольких поколений современной России с её “подъёмом с колен”, “модернизацией” и “инновациями”… Нет необходимости в чтении фантастической литературы, потому что это “сможем и превозможем” для окружающей действительности куда более фантастично, чем любое описание космических полётов. После очередного рассказа озираешься вокруг, не понимая, где же та цивилизация, которая могла перелопатить всю природу, закатать мерзлоту в асфальт?..
“Таян-начальник” рассказывает об эскимосе, которого на пороге голодной смерти советская власть спасла от гибели, “научив удить рыбу”, как любили у нас говорить либеральные политики 90-х. После крушения советского строя нам всем всучили удочку, чтобы мы ловили рыбу. Но когда не знаешь, что такое удочка и что с ней делать, как можно удить рыбу? Озлобленое голодное состояние эскимоса Таяна, его страх всего и вся вокруг и взгляд надежды на Запад, откуда пришли русские и дали блага, очень знакомо. Только теперь сами русские стали источником озлобленности и голода, а взгляд на Запад, на Канаду, на ЕСПЧ и т.п. оказывается единственной причиной испытвать надежду. И одинаковые мысли, роднящие с этим персонажем-эскимосом соцреалистического рассказа, возникают сейчас от окружающей действительности.
Так, когда нет ничего кроме пустых слов и популистских обещаний, художественная литература, описывающая конкретные дела, свершения, строительство, производство, оказывается ощутимым предметом среди окружающего вакуума.
Планы по раздвиганию границ Москвы на юго-запад с созданием нескольких центров интересны в своей исторической перспективе. Эта “модернизация” имеет историческую традицию, о которой сейчас не вспоминают.
“Перераспределение яиц по нескольким корзинам”, предложенное Медведевым недавно в Петербурге, приняло чертёжные очертания в расширении Москвы в пределах между Варшавским и Киевским шоссе вплоть до Большого кольца Московской железной дороги. Плюс к тому отдадут “грефовскую вотчину” Рублёво-Успенское, где хотят создать новый финансовый центр, инноград Сколково, а в описанных новых землях появится “город чиновников”. В центре идеи – отказ от старой версии расширения Москвы слоями-кольцами в пользу зонированного распределения.
Окна офиса с моей нынешней работы на Ленинском проспекте выходят на комплекс зданий “Москва-сити”. Неестественно выглядящий на фоне всей остальной сталинско-брежневской архитектуры, словно нарыв, этот район должен был стать вторым центром для Москвы Лужкова. Хлебные путинские годы позволили возвести основные строения, провести маленькую веточку метро, но финансовый кризис сдул все идеи, словно это был карточный домик. Проекты недостроенных зданий были изменены в пользу урезанных смет, правительство столицы передумало перебираться в свой новый дом, а сам сити в этой перспективе смотрится ещё более неестественным наростом. Да и Москва сопротивлялась новому центру, старалась не замечать его. В результате, ещё при Лужкове идея разделения центров потерпела крах, а город продолжил развиваться транспортными кольцами и рокадами.
Развитие Юго-запада само по себе не ново. При одном только взгляде на карту новых приобретений столицы видна доминанта старых сталинских проспектов. Сталинский генплан предполагал отказ от кольцевой системы развития Москвы в пользу хордово-зонированного распределения. Равно как и новый “модернизационный” план. И “тестовым полем” новой Москвы был юго-запад с Воробьёвыми горами в качестве второго центра. Первый центр тоже должен был сместиться чуть западнее Кремля, в сторону Дворца советов, но в данном случае это не играет особой роли. Система сталинских проспектов юго-запада должна со всей очевидностью обрести новую жизнь, а “грандиозное инновационное перераспределение” будет по большому счёту просто развитием тех идей, которые были заложены при Сталине. Впрочем, и тогда тоже не удалось поменять тенденцию развития столицы.
Я думаю, развитие юго-запада на основе наследия Сталина – одна из причин почему, например, в состав новой Москвы не хотят брать Домодедово, которое рассматривалось наравне с Рублёво-Успенским, но в отличие от последнего уже имеет подходящую инфраструктуру уже сейчас.
Чрезвычайно интересно посмотреть, что может сделать из этой затеи нынешняя власть. Благо, данная “инновация” идёт в традициях развития города, а не как способ укрыться от народа в “Новом Версале”.
