Я нашёл музыкальное сопровождение для передвижений по Москве. Это панк в исполнении Thee Silver Mt. Zion Memorial Orchestra.
Представьте, вы выходите поздним вечером из офиса, давно покинутого клерками. В руках у вас сломанный ключ, а позади — не запертая дверь помещения, которое ночью могут обворовать охранники. Вечный должник, вместе с усталыми гастарбайтерами и бомжами вы едете по кольцевой ветке, переходите длинный переход на привокзальной станции, а множества людей, томные и всклокоченные, неторопливые и бегущие, с котомками и тележками, рюкзаками и баулами на перевес, двигаются по переходу в такт:

Этому городу, больше похожему на перевалочный пункт между бессмысленностью и небытием, к лицу меланхолия холодного рабочего вечера среди омута майских выходных.

Эдвин Хаббл слыл странным парнем. Учёные мужи обычно сторонились чудаковатого астронома. Правда, он ведь действительно был странным. Проучившись в Англии по курсу юриспруденции, в Америке он занимался астрономией. Вечно ходил со своей курительной трубкой. Выпячивал приобретённый за океаном акцент. Даже захоронить себя велел не по-человечески, а без почестей и в неизвестном остальным месте. К тому же взял и уничтожил все классические представления о нашей с вами вселенной, раздвинув её границы до практической бесконечности. Где это видано!

Подпись “Yar!” на этом фотопортрете Туманности Андромеды показывает, как радовался чудак Хаббл разрушению традиций. Вот так, одной ясной ночью человечество неожиданно для себя оказалось на хвосте одной из мириад разносящихся друг от друга с невероятной скоростью галактик.

Новшества всегда принимаются с трудом. Мы все привыкли к мысли о Большом Взрыве, о Галактиках где-то над головой и прочих вещах, благополучно скрываемых от нас ночными фонарями и светящейся рекламой. Однако Хаббл открыл куда больше. Расширяющаяся Вселенная предполагает отказ от традиционной гелиоцентрической системы.

Мы живём в ревущей разлетающейся во все стороны взрывной волне. Невероятной силы энергия. Несущееся по одному из рукавов воронки огненное тело, за которым, притянутые его гравитацией, стремятся за ним планеты. И с поверхности одной из них 52 оборота назад вырвался человек, готовый оседлать эту волну.

Кто, если не чудаки, будет за нас заглядывать в пучину, представлять яростное движение бесконечного количества звёзд, рваться в её ледяную тишину?..

Моя тёща работает пекарем в сетевом универмаге “Виктория”. Это магазин для людей, с доходом выше среднего. Качество товара там не лучше, чем в “Пятёрочке”, но последний магазин спает то, что бедные готовы подчистую выметать весь товар с полок, тогда как покупателям в “Виктории” остаётся смотреть на хорошо выложенные скисающие фрукты-овощи.

Бордовые жилеточки и чистые полы магазина не делают работникам большей чести, чем старшей сестре Юры, копающего Шахту №8. Для личных вещей работников в производственной раздевалке предусмотрено по шкафчику на отдел. Шкафчик кассирам, шкафчик “салатникам”, шкафчик пекарям… один маленький узенький железный шкафчик, который каждый видел, если не в фитнес-центре или бассейне, то по крайней мере по телевизору. В нём должна уместиться одежда всех цеховиков. Брать с собой какие бы то ни было вещи нельзя. Если что-то не поместилось — так и быть, пусть остаётся у шкафчика, где за сохранностью никто не следит.

Сегодня, пока моя тёща была у печей, через раздевалку проходил директор магазина. Увидев угги тёщи, стоящие у шкафчика, он приказал уборщице выкинуть их на помойку. И та выкинула. Не подумала, что можно спрятать. Не возмутилась самодурству начальника. Не проявила ни какой рефлексии.

К вечеру, когда тёща обнаружила пропажу, мусор уже был вывезен. Маргарет Тетчер умерла, но дело её живёт.

На днях я узнал о Пабло Пинеда. Это первый в Европе человек с синдромом Дауна, получивший высшее образование. В незамысловатом интервью, переведённом на русский, он рассказывает о том, каково таким как он чувствовать на себе “ярлык”, повешенный обществом, что он думает о сексе и возможности завести семью, и что он считает важным при воспитании детей с синдромом Дауна. Мне, как представителю “нормы”, льстит его дерзкое мнение по вопросу, что, если плод, который ждёт семья, имеет физическую патологию:

Я против абортов. Но не из моральных соображений, а из соображений эксперимента. Это жесткий, но крайне обогащающий опыт, который невозможен в случае аборта эмбриона больного ребенка. Родители с «иными» детьми улучшаются как родители, они становятся более толерантными и солидарными. Это шанс, который следует использовать.

Мы выбираем только лучшее, но если все будут одинаковыми, мы значительно обеднеем. Цветы все разные и все красивые. Стремление к социальной гомогенизации – болезнь общества. Если все одинаково думают, все похожи друг на друга – тогда это фашизм.

Пабло Пинеда — результат урока, преподанного нам в том числе Мишелем Фуко. Своей “генеалогией клиники” философ дал нам картину того, как создавался образ “нормы”. По мере развития проекта Просвещения, дисциплинарность становилась идеологическим “скелетом” нового полицейского государства. Субъект, не поддающийся нормативному воспитанию и не вписывающийся в систему правил и запретов общества, признавался “ненормальным”. Несознательность и отказ от машинерности стали пуще греха. Психиатрическая власть, взявшаяся лечить от порока ненормальности, отнюдь не ограничивалась рамками медицины. Вершиной дисциплинарной политики полицейского государства стал Третий Рейх, внедривший в механизм государства хорошо отлаженные машины уничтожения “ненормальных”.

Мишель Фуко, рано открывший свою гомосексуальность, считавшуюся “позорной”, считающуюся “неполноценностью”, писал о клинике, которую хорошо знал в качестве пациента. Пациентам советской карательной психиатрии Фуко был не нужен: они сами по себе оказались недостаточно дисциплинированными. Диссидентство было приравнено государством к “душевной болезни”, и любовь к политическому строю прививали с помощью лекарств.

Фуко и жертвы использования психиатрии в политических целях — это не удел нашего прошлого, а окружающее настоящее. Укрепляющаяся дисциплинарная модель родного отечества берёт на вооружение старый инструментарий. И вот, с государственной трибуны оглашается закон против пропаганды гомосексуализма, словно это невроз, от которого “лечили” Фуко. Вот судья Сырова в обвиненительном приговоре Pussy Riot указывает, что девушки имеют смешанные расстройства личности в виде опозиционной манеры поведения. Вот карельский правозащитник Максим Ефимов получает политическое убежище в Эстонии, потому что в России его хотят отправить в психушку за критику РПЦ.

Вот психиатр-криминалист Михаил Виноградов, сидя в костюме с галстуком медленно проговаривает: “Прав и свобод у тяжелобольных психически больше, чем у нормальных людей”…

Раздел: Новости

Что делать, когда люди с психическими расстройствами представляют опасность для окружающих? 25.03.2013 Если к Альбине Ивановне и заходят гости, то только в масках. Дышать нечем даже в коридоре. Не помогают ни открытые окна, ни очистители воздуха,… Подробнее »

Корреспондент Александра Черепнина, считает закон “О психиатрической помощи” чересчур либеральным. Пока её не устраивают шизофреники, но завтра “ненормальными” могут стать люди с синдромом чужой руки, синестеты и дальтоники, либералы и монархисты, а также телезрители, предпочитающие смотреть ситкомы в переводе “Кураж-Бамбей” вместо программы “Время”.

Поэтому Фуко неудобен дисциплинированной и нормальной Александре Черепниной. Он “ненормальный”. Он неприличный. Он мог себе позволить быть свободным. Как свободнее её имеющие “психические расстройства” Алёхина и Толоконникова. Как свободнее её аутист Григорий Перельман. Как свободнее её “генетически неполноценный” Пабло Пинеда. Как свободнее её всякий “ненормальный”.

Нормальность — это болезненный синдром. Его надо лечить, учась разнообразию. Пабло Пинеда, кстати, дипломированный учитель. А учитель говорит, что стремление к социальной гомогенизации – болезнь общества.

Уважаемый мною Илья Винарский выложил собственноручный перевод “О радости детства” Оруэлла. Очерк растянулся на шесть постов в его Живом Журнале: 1 часть, 2 часть, 3 часть, 4 часть, 5 часть, 6 часть.

Ребенку трудно понять, что школа — это главным образом коммерческое предприятие. Ребенок верит, что школа существует ради образования, а учитель его наказывает ради его же блага, или из-за собственной жестокости. Флип и Самбо решили быть моими друзьями, и их дружба включала в себя порку, упреки и унижения, которые мне были полезны, и которые спасли меня от табуретки младшего клерка. Это была их версия происходящего, и я в нее верил. Следовательно, было очевидно, что я должен был им быть глубоко благодарен. Но я не был благодарен, и прекрасно осознавал это. Напротив, я их обоих ненавидел. Я не мог контролировать свои субъективные чувства, и не мог их от себя скрыть. Но ненавидеть своих благодетелей гадко, не так ли? Так меня учили, и я в это верил. Ребенок принимает кодекс поведения, который ему дается сверху, даже если он его нарушает. Лет с восьми, или даже раньше, в моем сознании грех всегда был неподалеку. Даже если я делал вид, что я черствый или непокорный, все равно это было тонкой коркой над массой стыда и смятения. На протяжении всего моего детства, у меня было глубокое убеждение в том, что из меня не выйдет ничего хорошего, что я зря трачу время, порчу свои таланты, веду себя чудовищно глупо, гадко и неблагодарно — и казалось, все это было неизбежно, ибо я жил среди законов таких же абсолютных, как закон всемирного тяготения, но соблюдать которые я не был не в состоянии.

Полные психологических приговоров самому себе, воспоминания Джорджа Оруэлла дают представления о том, что собой представляла престижная школа-пансион во время Прекрасной Эпохи. Безрадостная картина человеческого унижения тотальный контроль за поведением, содержание в голоде и антисанитарных условиях, непрекращающееся психологическое давление, направленное на то, чтобы полностью подчинить своему влиянию формирующуюся личность — это описание не жестокого лагеря, а дорогостоящего образовательного учреждения, оказаться в котором было честью как для ребёнка, так и для его родителей. Запах нечистот, систематические наказания, причины которых так и оставались непонятны, вследствие чего естественным образом шло развитие шизойдности, чувства постоянной вины и ненависти к окружению; тайные гомосексуальные связи как попытка вырваться на свободу из-под сводящего с ума религиозного диктата — вот ежедневная рутина для детей от восьми до двенадцати лет, оказывавшихся в школе Св. Киприана. И не дай бог, у вас бы появились круги под глазами!

Это не новшество викторианской или эдвардианской Англии. Так веками воспитывались те, кто претендовал на то, чтобы считаться элитой. Английская школа начала ХХ века в этом плане мало чем отличалась от пансиона дона Дьего Коронеля из “Истории жизни пройдохи по имени дон Паблос” Франсиско де Кеведо-и-Вильегаса, написанной в XVII веке. Главный герой этого плутовского романа, рассказывая о последствиях своего обучения в престижной школе вместе со своим хозяином, описывает не без барочных преувеличений, как они до того похудели, что их животы буквально прилипали к их спине, а тела носило по ветру.

Последние этапы классической европейской системы описал в своей автобиографии “Моав — умывальная чаша моя” Стивен Фрай. В его описании уже нет ничего, что позволило бы считать пансионы приличным местом. Комплекс новых представлений о человеке, полученный в результате войн и научных открытий, уничтожил авторитет пансионов, превратив их в тюремные заведения с психически нездоровыми надзирателями, чем, впрочем, они по сути и являлись.

Молдаванские столовщицы в режиме конвеера накладывают риэлторам и офис-менеджерам азу и спагетти, а те, рассаживаясь по свободным местам в зале, стараются докричаться друг до друга сквозь звучащий на столовую эфир “Русского радио”.
Обеденный “час пик”. Очередь из воротничков выходит за пределы столовой. На кассе сидит пергидрольная раскосая “Маша”, у которой с русским языком всё куда лучше, чем у посудомоек.
После того, как Тимати прочитает куплет про кремлёвские стены и супермэна, Григорий Лепс заскрипит “А я уеду жить в Лондон!” Риэлторы обсуждают трудности очередной продажи, а офис-менеджеры спорят о жизни своих каморок 5х9 метров, заставленной работающими круглые сутки компьютерами. После рекламной паузы с гэгом Нагиева, Сергей Жуков из “Руки вверх” запевает “Он не я”. Узбечка, выжимающая фреш для стареющей бухгалтерши, улыбается: ей явно нравится песня. Она встала сегодня в шестом часу, чтобы, пробравшись через час-пик метро, остаться в нём в течение рабочего дня. Специально для неё мужчины из мюзикла “Нотр-Дам” поют, что готовы отдать душу за ночь с Эсмеральдой.
Воротнички сдают подносы в специальное окошко молодой раскосой “Гале” со старыми руками в резиновых перчатках. Пробираясь через очередь ожидающих обеда работников других офисов, они оставляют позади азиаток, молдаванок и Юлию Савичеву. Вечером, уладив дела с трудной квартирой, можно будет сесть в автомобиль, и, стоя в пробке, включить, чтоб не думалось, “Русское радио”, где Ёлка споёт про Прованс.

Прошёл год. Теперь я боюсь жёлтого света утренних лучей, лезущего из родительской комнаты. Это последнее, что я видел, выходя из дому 21 февраля 2012 года. Я ехал в Институт искусствознания решать свою судьбу. Судьба разрешилась сама телефонным звонком, когда я практически добрался: “Твой отец умер”.

Так я вынужден был ступить на путь стоицизма…

“Теории и практики” совершили опасный поступок. Они перевели статью голландского биолога Франса де Ваала. О, это опасная статья. Такая же опасная, как песни группы T.a.T.u., если бы их прилюдно исполняли сегодня. Опасная, как челябинский метеорит после заявления православного блюстителя Димы Энтео Цорионова о том, что икона божией матери на МКС защищает землян от космических угроз. Опасная, потому что простым языком и популярным изложением рвёт те духовные скрепы, которыми нас пытаются придушить.
Простыми научными фактами, демонстрацией воспроизводимого опыта, методами, соответствующими всем принципам научной методологии, де Ваал показывает, что такие понятия как альтруизм, взаимопомощь,чувство справедливости, забота о других — боже мой! — эволюционные приобретения, свойственные отнюдь не религиозному человеку, и даже не одним лишь высшим приматам, а обезьянам вообще; а также слонам, дельфинам, собакам и вообще животным с определённым уровнем интеллекта.
Наука вновь становится дерзким вызовом, словно не было последних 150 лет. Прилюдное чтение “Происхождения видов” или обсуждение опытов Павлова вновь стало пощёчиной общественному вкусу. Нет большего нонконформизма, чем открыто провозглашать научные истины, вести пропаганду законов физики и действий сил природы.
Если же кто-то в вашем окружении вдруг заговорит о духовных основах народа, разворачивайтесь и уходите — вы оказались на совете нечестивых. Приличному человеку не место в таком обществе.

Если Жириновский заговорил о чистоте языка, то значит по живому великорусскому можно устраивать поминки. Это крайне прискорбно, потому что политическая роль лидера ЛДПР — хоронить проекты. Такой сценарий, тут ничего не попишешь: если Владимир Вольфович что-нибудь публично озвучивает, то реакцией на это будет гогот окружающих и верчение пальцем у виска. Он для того и выступает в нашем партийном театре. Высказался, все потыкали в него: “Смотри какой дурак! Что несёт! Гагага!” — и в обществе по определённой теме установился консенсус.

Был правда в спектакле серьёзный промах, когда осенью 2011 года его трибунные речи о коррупции и политическом тупике, в котором оказалась страна, внезапно стали восприниматься обществом всерьёз. Тогда бы режиссёрам стоило задуматься… Впрочем, протестующие спустили пар, турбулентность пройдена, и снова на актёрах привычные маски. Жириновский требует защиты русского языка, а в него тычут пальцами со словами: “Смотри, во дурак!”

Между тем, защита русского языка полезна и политически мотивирована. Нормальной языковой политики у нас в стране просто нет. Защитой языка от англицизмов занимается французская Академия. Насколько мне известно, на государственном уровне собственный язык оберегают в Ирландии, Польше. Свой уклад французского берегут в Канаде. Прошлогодний пример парламенских баталий в украинской Раде демонстрирует, что для ближайших наших соседей, которых многие наши сограждане до сих пор воспринимают единым с русскими народом, языковой вопрос является крайне болезненным. Пример Беларуси, в которой родной язык в силу исторических причин и не без законодательных поблажек со стороны Лукашенко, практически полностью вытеснен из обиходного употребления, должен быть назидательным.

Однако в нашем случае проблемный вопрос задал Жириновский. В своей игре он практически сразу сумел выставить себя посмещищем, сведя ситуацию до уровня шишковистского баламутства. Рассуждения разом упёрлись в мокроступы и членодумов, а русский язык остался ещё обделённей, чем был до того, как о нём вспомнили.

Представьте, что готовится большой российский кинопроект: продюссером выступает Бекмамбетов, режиссирует Бондарчук, подняты нехилые бабки… Снимают фильм про то, как профессор Бауманки, которого играет то ли Аркадий Мамонтов, то ли Андрей Караулов, решил разобраться в тайне происшествия в Розуэлле в 1947 году, и поехал туда с группой студентов. Студенты, разумеется, тоже все как на подбор: тут и Борис Корчевников, и журналисты группы “Чрезвычайного происшествия” НТВ и прочие приторговывающие жопой представители новой элиты… В общем, заранее ясно, что от этого лубочно-клюквенного кинотрэша на выходе не стоило бы ждать классический пример голливудского саспенса.

Беда в том, что именно так, как вышло бы с кино про Розуэлл, окажись оно реальным, на самом деле поступают с нашим родным “Перевалом Дятлова” русские продюссеры. Кого ищут владеющие капиталами россияне? Правильно, таких же беспринципных сволочей, готовых за дополнительную сумму маму родную продать. Поэтому они обрели родного человека в Ренни Харлине. До этого ему предлагали снять кино про “плохих русских”, и он сделал “5 дней в августе”. Теперь с деньгами пришли русские, и беспринципный Ренни с радостью согласился. На выходе вместо потрясающего русского мифа, в котором в одном узле сплетены секретные военные испытания, сибирские духи, владеющие горами, инопланетяне и бог весть что ещё, олучился незамысловатый рассказ о каких-то студиозусах, исчезнувших в суровых русских лесах. Советская легенда пала жертвой алчных, не умеющих работать и ничего не понимающих капиталистов. Необразованность и бескультурье…