Расейская паэтка Васіліна Арлова ў дзёньнькавым запісы ў Facebook напісала, як мне здаецца, важную думку:

Может быть, особенность моего положения состоит в том, что Российская Федерация напала буквально на место моего детства, на самое дорогое место на планете, я вчера рассказывала дорогой подруге Тане, что это единственное место, где у меня были мои любимые деревья. В Москве у меня не было любимых деревьев, потому что все деревья были там как бы общие, публичные, с ними кто угодно мог иметь какие угодно отношения, а в украинском селе моего каникулярного детства было не так — у меня были отношения с конкретными деревьями, и они мне, мне казалось, отвечали взаимностью, то есть как бы узнавали и привечали меня.

Запіс ад 24 сьнежаня 2023 году

Я таксама меў дрэвы, якія мне былі вельмі дарагія. Кожны раз, як прыязджаў да вёсцы, заўсёды хадзіў да дзьвух магутных дубоў вздоўж дарогі на мяжы вёсцы побач зь воданапорнай вежай, на якой было гнездо дзеля шмталікіх пакаленьняў буслоў. Аднойчы ў адное зь гэтых дрэваў ударыла маланка. Яно раскалолася, і яго зрэзалі. Калі я вярнуўся, той дуб, які застаўся, выглядаў як удовы стары.

Далей у полі, дзе пасьвяць кароў, было адзінае высокае дрэва, якое не выкарчвалі. Пастухі адпачывалі ў яго цяню ў час сьпякоты, і напэўна нехта зь іх высек на дрэве ўсьмешку. То бок да рамана Віктора Гюго я ведаў, што шрамы могуць быць падманлівымі.

Больш за ўсё пасьля жніўня 2020 году, калі вусаты таракан з дапамогай са ўсходу перамог, я цярпеў страту магчымасьці даведацца да гэтага кутку на Берасьцейшчыне. Пайшоў другі год, як я жыву ў Алматы. За гэты час не памятаю, каб я сумаваў па Маскве. Але ўлетку я ўночы рабіў невялікі шпацыр па алее каля дому перад сном. Я глядзеў уверх на галіны на фоне начнога змроку, і злавіў сабе на думцы, што гэта нагадвае мне быццам я іду па вуліцы радзімай вёсцы. І так зашчымела ў грудзях, што я амаль не разраўціўся.

Гэтыя лысыя брыдоты, якім настолькі не хапіла павагі зь боку захаду, што яны вырашылі патапіць усіх наогул у крыві, да гэтага часу, да гэтай хвіліны, прадоўжваюць ня толькі вайну вонкі, але і рэпрэсіі ўнутры. Бо яны ня могуць й ня змогуць перадолець. На маю думку гэта таму, што ў іхнем апошнем былі эпізоды зь нянавісьцю да пацюкоў. Але не было дрэваў, якія можна было любіць.

На задняй вокладкі кнігі Сашы Філіпенкі «Былы сын» Міхаіл Ідаў піша: «…вы держите в руках настоящий большой русский роман». Гэты твор заняў першае месца ў «Русской премии» у 2014 гаду.

Дэбютнае апавяданьне Філіпенкі пачынаецца зь таго, як галоўны герой зь відавочна звычайным расейскім іменем Францыск трымаецца зьбегчы зь дому да гульні ў сьпякотным менскам траўні 1999 году.
Здаецца, галоўная тэма апавяданьня вырас зь анэкдоту, што Беларусь – ідэальная краіна дзеля выхаду зь комы. Бо тут нічога ня зьмяняецца. Узяўшы гэту думку літаральна, Філіпенка зрабіў надта песімістычны вобраз краіны і грамадзтва, запалоненых галечай, дыктатурай, суседняй імпэрыяй, і таксама наогул гісторыяй. Гэты калектыўны Сызыф хапіў задужа вялікі камень.
Францыск упадае ў кому. Ідуць гады, час немінуча рухаецца наперад, але замест зьменаў накопліваецца толькі цяжар папярэдніх памылак. У выніку самы выхад зь комы становіцца бессэнсоўным.
Большай часткай раман напісаны расейскаю мовай. Ужо ў пачатку апавяданьня Філіпенка растлумачвае гэты выбар:
«Но ты мне всё-таки ответь, почему тебя так раздражает, что мы говорим на родном языке? – Меня раздражает только то, что это искусственно! Вы не думаете на этом языке, вы не видите на нём сны, вы не можете шутить на этом языке. Согласись, ты ни разу в жизни не рассказал мне анекдот на нём… – Да потому что он мне тупо нравится! Потому что я хочу чем-то отличаться от других. Потому что мне не хочется говорить на языке людей, которых однажды прислали сюда в качестве надзирателей».
Тое, што павінна было лічыцца роднай мовай, ужо ў 1999 гаду было франдзёрствам. А потым Францыск упаў у кому, і калі выйшаў зь яе, размаўляць беларускаю было зусім небясьпечна.
Філіпенка напісаў раман пра загубленыя надзеі мець магчымасьць жыць самастойна. Пра тое, як была скрадзена мажлівасьць на прыняцьце рашэній без аглядкі на старшага брата. Пра страту права размаўляць сваім голасам.
Выбар расейскай мовы дзеля апавяданьня дэманстратыўна сьведчыць пра немагчымасьць раўнацэннага гучаньня беларускай. Калі апошняя зьяўляецца ў тэксьце, яе абавязкова душаць, хаваюць, выводзяць за мяжы нармальнага. Расейская таксама ідзе ў нагрузку к таму непад’ёмнаму каменю на схіле. Іншага выйсьця, акрамя як растаць нібы няма. Толькі кома, альбо сьмерць, альбо эміграцыя, якая прыраўноўваецца да двух папярэдніх варыянтаў.
Іранічна, што далей у сваёй творчасьці Філіпенка ўсё больш паглыбляецца ў расейскі кантэкст. Ён быццам ідзе ў фарватэры трагічнага выраку героеў свайго дэбютнага раману, якой у 2014 гаду расейцы назвалі рускім нягледзячы на тое, што ёсьць такая краіна Беларусь зь уласнымі народам, культурай, гісторыяй, звычаямі і традыцыямі.
Зараз Ідаў са сваім амэрыканскім пашпартам у кішэні кляймуе расейцаў за імпэрыялізм. Але ў год, калі Расія захапіла Крым і Данбас, не бачыў нічога кепскага, калі асабіста ўключаў у рамкі рускай літаратуры іншаземны раман, які на шчасьце не трэба было перакладаць на мову, якую разумеюць расейцы.

Алесь Бяляцкі атрымаў праз свае жонку Натальлю Пінчук Нобелеўскую прэмію міру. Я чытаў яе прамову з цырымоніі, і думаў, як жаж добра, што сярод беларусаў няма такога бруднага пытаньня, як расейскае “Калі ня пуцін, то хто?”.
У 2020 дэмакратычныя надзеі растапталі і згвалцілі. Зараз зразумела, што тады не магло быць інакш. Але і тады і сёння беларусы малі адразу многа альтэрнатываў узурпатару. Гэта ён мяркаваў,што пазбавіў народ магчымасьці выбара. Але замест пасаджаных мужчын узняліся жонкі.

Узурпатар пачаў тэрор. Потым прыйшла акупацыя. Зараз бачна, што ўсе падзеі пасаджанага рэжыму бясплодны. Ён можа толькі катаваць, гвалтаваць, знішчать, змярцьвіць усё жывое. Спадзяюся, бачна гэта таксама і тым, хто спачатку быў “за”, хіба і лічыў сябе беларусам.
І вось у час вайны (як дакладна адзначыла ў сваем слове Аляксандра Матвійчук, салаурэатка ад Украіны, вайна ня дзвюх дзяржаў, а дзвюх сістэм — аўтарытарызму і дэмакратыі) мы віншуем сярод выпаленага поля беларусьшчыны крыніцу жыцця.

Прызнаем годнасць працы Алеся Бяляцкага. Як ні бетануй, жывыя кветкі ўсё роўна паўзыходзяць.
Алесь за кратамі, але зноў за яго ўстае жонка, як і другія жонкі два гады таму, ў час украдзеных выбараў.
Веру, прыйдзе час, калі айчына зноў будзе вольнай. Мусіць тады беларусы пачнут сварыцца, ці лепш на пасадзе прэзідэнта быць таму ж Бяляцкаму, але Марыі Калеснікавай, ці каму трэцяму. А я б змог ў добрай кампаніі друзей раздзяліць хлеб з сырам пад бутэльку сідру. І сказаць тост “Жыве Беларусь!”

В моей голове сосуществуют две Беларуси, воображаемая и “реальная”. В первой тарашкевица может бодаться с наркомовкой, шведы могли не сносить Ляховицкую крепость, а для слонимской синагоги мог никогда не наступить 1940 год.

“Реальная” Беларусь ассоциируется с колхозным картофельным конвеером, который на моей памяти единственный раз работал в последний год существования Советского Союза. После я видел его лишь в виде железного остова, который стал для меня в юные годы своеобразным скалолазным турником. В “реальной” Беларуси там, где были пастбища, порос лес, в одно лето исчезла за ненадобностью конюшня, растащенная на дрова, и на глазах менялся пейзаж, в котором округа ветшала, а природа дичала.

Центром, способным соединить эти две различные Беларуси, была моя бабушка. По дороге к ней, у платформы Рейтанов я мог думать, с каким чувствами Тадеуш Рейтан возвращался сюда, в своё имение Грушевка, после того, как его отчаянная попытка предотвратить раздел Польши, когда он лёг в проходе Сейма с криком “убейте меня, не убивайте Отчизну!”, потерпела крах. Недалеко друг от друга стоят вёски Литва и Турки. У первого кладбище немецких солдат Первой мировой, а у второго — старинный татарский погост с вязью на надгробиях. У села Куршиновичи в мемориальной могиле покоится мой прадед, убитый одним из первых немцами во Вторую мировую. По иронии судьбы, он не любил этих мест. Переехать сюда, в глухую чащу, вместо того, чтобы отправиться в Америку на заработки, его отговорил отец. После он клял себя и отца за этот выбор. Главное, что помнила бабушка о деде, перебравшемся со своей семьёй и семьями сыновей из-под Снова на хутор близ железнодорожной станции Буды, — это его голос. Винцесь был церковным старостой, и пел, когда его просили. Больше никогда в жизни она не слышала никого с таким красивым голосом. Я помню их, прадеда и прапрадеда, портреты в деревенском доме дальних родственников. Это было больше десяти лет назад. С тех пор портреты увезли, а тот дом продали.

Бабушка, как и её отец, успела прожить в трёх разных государствах. Каждый раз им обоим для этого не требовалось совершать никаких действий. Она жила в рамках культурного разделения на “русских” и “поляков”, привнесённого сюда царской политикой русификации, оказавшейся весьма успешной. Она родилась, когда империи уже не стало, не говорила и не писала по-русски, но пользовалась той матрицей, с которой в здешние места пришёл жандарм из третьего отделения канцелярии его величества.

Бабушка рассказывала, как её сводного брата спасли от чахотки, перекрестив с другим именем. Что у евреев есть особый запах, о котором она узнала, когда прятала еврейку во время войны. Как семью её мужа убили ради богатств, которых не нашли, а его самого забили цепями. С ней существовал мир, в котором можно заговором вылечить укус гадюки, а заблудившись, выйти из леса, приказав духу, чтоб перестал водить кругами. Ровно год назад в этот день её не стало.

На её похоронах читали псалтырь, пели плакальщицы и служил поп. Она была рада умереть дома. Она опасалась скончаться и быть похороненой где-то вдалеке. А так она смогла лечь навсегда рядом с матерью и сестрой.Нет больше того, кто каждый вечер молится за всех нас. С её уходом пропал шанс на единство воображаемого и “реального”. Кончился целый мир, и ничего больше не будет как прежде.

Самым смешным в нынешнем политическом моменте кажется то, что Беларусь при Лукашенко в годы, когда демократия ещё теплилась в России, воспринималась нелепостью. В конце 90-х Александр Григорьевич мог восприниматься как серьёзная фигура. Особенно в рамках бессмысленного ельцинского “Союзного государства”. Но шли годы и диктаторский режим, при котором остановилось время, виделся со стороны всё более курьёзным. В первое десятилетие путинского правления то и дело возникали слухи, что вот-вот Беларусь будет пожрана Россией, влившись в наши границы на правах очередной губернии.
Однако всё изменилось, когда Путин стал цепляться за власть и был вынужден строить диктатуру. Внезапно оказалось, что десятилетиями укрепляющий свою власть бацька обыграл всю нашу номенклатуру включая национального лидера как сопливых мальчишек. Он был смешон при демократии, но оказался на равных, как только мы её потеряли.