Сёньня на курсах казаскае мовы мы павінны былі распавесьці пра бацькаўшчыну. Дзе нарадзіліся, адкуль прыехалі, і гэтак далей. Я згадаў, як спачатку ў дзяцінстве, а потым самастойна езьдзіў да бабцы ў вёску на Берасьцейшчыне. Дарэчы, «вёска маёй бабцы» па-казаску гучыць вельмі прыгожа: «Әжемның ауылы». На мой густ ёсьць у гэтым пераліве гукаў нейкая пяшчотная цяплыня.

Потым я казаў, як з вайной апынуўся ў Алматы, але ня гледзячы на прыгоды, сумаваў па радзімым мясьцінам. Аднаклясніца ледзьве пляснула ў далоні і са спагадай пераклала па-свойску: «Тоскует по Москве». Але калі я гаварыў пра сум, то мэтанакіравана абраў не «қала», то бок «горад», а слова «жер», якое можна перакласьці як «зямля», ці «родны кут». Я ж насамрэч распавядаў пра вёску. Сам сабе толькі падумаў, «Хай гэтая Масква хоць у пекла праваліцца».

А калі пасьля занятку ішоў да дому, успомніў аб прароцтвах праваслаўных старцаў. Як з Масквы трэба цякаць як мага хутчэй, бо прыйдзе час, калі яна сапраўды ў пекла сыдзе. І здаецца разгадаў, што яны мелі на ўвазе. Калі габрэі аддалі Езуса на раскрыжаваньне, яны гэта зрабілі паколькі хацелі бачыць Царства Боскае матэрыяльным. А ён абяцаў духоўнае, значыцца ня быў мэсіяй. Яны так учыталіся ў тэкст Бібліі, што згубілі сэнс пасланьня.

Вось і зараз па сутнасьці Масква ўжо па духу ў пекле, але тым, хто там застаецца, па большасьці добра. Мае тамтэйшыя суседзі ды сваякі працягваюць лічыць украінцаў братамі, і адначасова не супраць, каб тых забівалі далей. Дасылаюць праз тэлеграм віншаваньня са Зьвеставаньнем, і падтрымліваюць патрыярха Кірыла, які абвесьціў гэтую вайну сьвятой. Верагодна да гэтага часу вераць у прароцтва, але прамінулі, калі яно спраўдзілася.

Было сказана «ня ведаю вас, адкуль вы; адыдзеце ад Мяне ўсе, хто ўчыняе няпраўду». Але падаецца на гэты конт тыя, хто чытаў, мяркуюць таксама, як тыя, хто клікаў да вяртаньня мэтадаў сталінізму на конт магчымасьці патрапіць пад стрэльбы выканаўчага камітэту.

Ну а яшчэ вынік у тым, што я пакуль моцна блытаюсь у казаскіх склонавых канчатках. Трэба паўторваць.

Расейская паэтка Васіліна Арлова ў дзёньнькавым запісы ў Facebook напісала, як мне здаецца, важную думку:

Может быть, особенность моего положения состоит в том, что Российская Федерация напала буквально на место моего детства, на самое дорогое место на планете, я вчера рассказывала дорогой подруге Тане, что это единственное место, где у меня были мои любимые деревья. В Москве у меня не было любимых деревьев, потому что все деревья были там как бы общие, публичные, с ними кто угодно мог иметь какие угодно отношения, а в украинском селе моего каникулярного детства было не так — у меня были отношения с конкретными деревьями, и они мне, мне казалось, отвечали взаимностью, то есть как бы узнавали и привечали меня.

Запіс ад 24 сьнежаня 2023 году

Я таксама меў дрэвы, якія мне былі вельмі дарагія. Кожны раз, як прыязджаў да вёсцы, заўсёды хадзіў да дзьвух магутных дубоў вздоўж дарогі на мяжы вёсцы побач зь воданапорнай вежай, на якой было гнездо дзеля шмталікіх пакаленьняў буслоў. Аднойчы ў адное зь гэтых дрэваў ударыла маланка. Яно раскалолася, і яго зрэзалі. Калі я вярнуўся, той дуб, які застаўся, выглядаў як удовы стары.

Далей у полі, дзе пасьвяць кароў, было адзінае высокае дрэва, якое не выкарчвалі. Пастухі адпачывалі ў яго цяню ў час сьпякоты, і напэўна нехта зь іх высек на дрэве ўсьмешку. То бок да рамана Віктора Гюго я ведаў, што шрамы могуць быць падманлівымі.

Больш за ўсё пасьля жніўня 2020 году, калі вусаты таракан з дапамогай са ўсходу перамог, я цярпеў страту магчымасьці даведацца да гэтага кутку на Берасьцейшчыне. Пайшоў другі год, як я жыву ў Алматы. За гэты час не памятаю, каб я сумаваў па Маскве. Але ўлетку я ўночы рабіў невялікі шпацыр па алее каля дому перад сном. Я глядзеў уверх на галіны на фоне начнога змроку, і злавіў сабе на думцы, што гэта нагадвае мне быццам я іду па вуліцы радзімай вёсцы. І так зашчымела ў грудзях, што я амаль не разраўціўся.

Гэтыя лысыя брыдоты, якім настолькі не хапіла павагі зь боку захаду, што яны вырашылі патапіць усіх наогул у крыві, да гэтага часу, да гэтай хвіліны, прадоўжваюць ня толькі вайну вонкі, але і рэпрэсіі ўнутры. Бо яны ня могуць й ня змогуць перадолець. На маю думку гэта таму, што ў іхнем апошнем былі эпізоды зь нянавісьцю да пацюкоў. Але не было дрэваў, якія можна было любіць.

В моей голове сосуществуют две Беларуси, воображаемая и “реальная”. В первой тарашкевица может бодаться с наркомовкой, шведы могли не сносить Ляховицкую крепость, а для слонимской синагоги мог никогда не наступить 1940 год.

“Реальная” Беларусь ассоциируется с колхозным картофельным конвеером, который на моей памяти единственный раз работал в последний год существования Советского Союза. После я видел его лишь в виде железного остова, который стал для меня в юные годы своеобразным скалолазным турником. В “реальной” Беларуси там, где были пастбища, порос лес, в одно лето исчезла за ненадобностью конюшня, растащенная на дрова, и на глазах менялся пейзаж, в котором округа ветшала, а природа дичала.

Центром, способным соединить эти две различные Беларуси, была моя бабушка. По дороге к ней, у платформы Рейтанов я мог думать, с каким чувствами Тадеуш Рейтан возвращался сюда, в своё имение Грушевка, после того, как его отчаянная попытка предотвратить раздел Польши, когда он лёг в проходе Сейма с криком “убейте меня, не убивайте Отчизну!”, потерпела крах. Недалеко друг от друга стоят вёски Литва и Турки. У первого кладбище немецких солдат Первой мировой, а у второго — старинный татарский погост с вязью на надгробиях. У села Куршиновичи в мемориальной могиле покоится мой прадед, убитый одним из первых немцами во Вторую мировую. По иронии судьбы, он не любил этих мест. Переехать сюда, в глухую чащу, вместо того, чтобы отправиться в Америку на заработки, его отговорил отец. После он клял себя и отца за этот выбор. Главное, что помнила бабушка о деде, перебравшемся со своей семьёй и семьями сыновей из-под Снова на хутор близ железнодорожной станции Буды, — это его голос. Винцесь был церковным старостой, и пел, когда его просили. Больше никогда в жизни она не слышала никого с таким красивым голосом. Я помню их, прадеда и прапрадеда, портреты в деревенском доме дальних родственников. Это было больше десяти лет назад. С тех пор портреты увезли, а тот дом продали.

Бабушка, как и её отец, успела прожить в трёх разных государствах. Каждый раз им обоим для этого не требовалось совершать никаких действий. Она жила в рамках культурного разделения на “русских” и “поляков”, привнесённого сюда царской политикой русификации, оказавшейся весьма успешной. Она родилась, когда империи уже не стало, не говорила и не писала по-русски, но пользовалась той матрицей, с которой в здешние места пришёл жандарм из третьего отделения канцелярии его величества.

Бабушка рассказывала, как её сводного брата спасли от чахотки, перекрестив с другим именем. Что у евреев есть особый запах, о котором она узнала, когда прятала еврейку во время войны. Как семью её мужа убили ради богатств, которых не нашли, а его самого забили цепями. С ней существовал мир, в котором можно заговором вылечить укус гадюки, а заблудившись, выйти из леса, приказав духу, чтоб перестал водить кругами. Ровно год назад в этот день её не стало.

На её похоронах читали псалтырь, пели плакальщицы и служил поп. Она была рада умереть дома. Она опасалась скончаться и быть похороненой где-то вдалеке. А так она смогла лечь навсегда рядом с матерью и сестрой.Нет больше того, кто каждый вечер молится за всех нас. С её уходом пропал шанс на единство воображаемого и “реального”. Кончился целый мир, и ничего больше не будет как прежде.

Я выходил в люди из спального района на юге Москвы. Мои одноклассники считали своей родиной приволжские города, калмыцкие степи, татарские селения… Обычный столичный рабочий район, до сих пор обеспечивающий правящей партии высокие проценты на каждых выборах.

Весь наш мир был в форме панельных многоэтажек. Те, кому повезло, могли иметь из окна вид на Москва-реку и факел нефтеперерабатывающего завода. У изгиба реки, в самой близкой точке к заводу на другом берегу, среди заброшенных огородов росла конопля. Не обойди ленты новостей пару лет назад новость о ней, росла бы себе и дальше. Эпос нашей юности строился вокруг сражений между панками и рэперами. Разделение на стили музыки было территориально-классовым: в глубине района жили условно бедные, вдоль реки условно богатые. Первые носили нашивки Exploited и Sepultura, вторые на лестничных клетках выжигали мёртвые смайлики с подписью Onyx. С завидной регулярностью “бедные” избивали “богатых”. Культура и ценности складывались из окружающего ландшафта.

Когда пришло время после школы разбредаться в большую жизнь, несколько моих друзей изъявили желание поступать в Академию ФСБ. Они жили в комуналках, не блистали тягой к знаниям и желали простого светлого будущего. Мне было сложно понять их мечты. Я к тому времени бесповоротно увлёкся книгами. Никуда мои одноклассники в результате, конечно, не попали. Но теперь можно твёрдо сказать: они были дальновиднее меня.

Слова Александра Пятигорского о “всякой хуйне” вероятно будут определять его философский облик в глазах последующих поколений. Может для кого-то они будут поводом к изучению его взглядов, а для кого-то навсегда останутся единственной его максимой.
Я успел застать Пятигорского до того, как он произнёс свою судьбоносную сентенцию о главной особенности России. В 2006 году он специально приехал из Лондона на своеобразные гастроли. На одной его лекции, будучи студентом Литинститута на грани отчисления, оказался и я. Мероприятие проходило в одном из зданий МГУ на Моховой, куда я в компании Саши Юргеневой и Вани Аксёнова пошли послушать важного гостя. Пока мы шли, я больше думал о студентах и случайных прохожих, погибших при взрыве террористки-смертницы у стен гостиницы Националь. На проходной у здания нас встречал паспортный контроль. После того, как охранники списали наши данные, мы поднялись наверх и уселись вместе в душной аудитории. Когда Пятигорский начал, я продержался недолго, и вскоре благополучно уснул, распластавшись на парте к стыду своих приятелей.
Так закончилась история о том, как я видел живого Пятигорского.

Подходил к концу обычный, не предвещавший неожиданностей день. После ужина мы успели посмотреть пару серий Lovely Complex, когда я решил отвлечься.
Сложно сказать, что конкретно спровоцировало мою жену. По крайней мере, она уверяла, что это не связано ни с переживаниями героев очередного романтического аниме, ни чем-то происходившим или обсуждавшимся в последние дни.
Стоило мне сесть за свой компьютер, как она воскликнула: “Послушай, ведь то, что Ева появилась из ребра Адама — это же полный бред!”
Я опешил. Передо мной совершался атеистический каминг-аут. Она начала сравнивать повествование из книги Бытия с научными знаниями о формировании плода в утробе матери, стала засыпать вопросами по Библии и Христу, заявила, как её раздражают люди, считающие человека чем-то исключительным, выделенным из всего животного мира, и даже вспомнила о легендарных опытах с голубями старика Б.Ф. Скиннера, о которых я в своё время всем увлечённо рассказывал. На свободу вырвалась ярость скептика, копившаяся и не находившая выхода слишком долго. Вечер перестал быть томным.

В прошлом году в этот день в 10:30, по дороге на работу мне пришла смс от жены: “Твой брат умер вчера в сизо:-((“.
Когда он умер, было уже не так страшно. Смерть отца, встретившая меня точно так же в метро за 10 месяцев до этого, оказалась моей персональной встречей Великого поста. Примчавшись домой, я стоял у внезапно холодного тела, с опаской трогал его, и понимал, что больше ничего нет. Ни райских кущ, ни адского пламени. Только тело с остановившимся взглядом, которое вскоре поглотит рыжая промёрзлая московская земля, и безжалостно переварит.

Мы — самосознающие машины, продукт деятельности роботов и потомки роботов. Дэниел Деннет объясняет человеческое нутро куда лучше, чем это делал Григорий Нисский и каппадокийцы. Страх экзистенциального одиночества вылился в ритуал, в результате которого появилась вера в возможность держать связь с почившим. Мы словно пингуем по ip-удалённый сервер, не желая признавать, что он навсегда отключён. Вместо принятия самого простого решения, мы готовы верить, что посланные пакеты информации доходят до адресата, и даже шлются в ответ, но теряются по дороге из-за неполадок на линии.

Наш мозг проворачивает с нами приблизительно такую же штуку, которую музыканты раннего нового времени провернули с октавой. Им пришлось насильно исказить её, чтобы иметь полноценный ряд клавиш для равномерного темперированного строя. Наше ухо так привыкло к новому строю, что другие воспринимаются им диссонансно по умолчанию. Та же ситуация обстоит с нашей идентичностью. Из-за того, что физически мы воспринимаем себя как в три, так и в тридцать три года одним и тем же человеком, прокладывая мостик идентичности между не имеющими ничего общего телами, это правило автоматически распространяется и на окружающих нас. Между тем, встреча друга детства после долгой разлуки, не сулит ничего кроме неловкости от отстутствия общих тем для разговора. Идентичность себя прошлого с собой настоящим условна, как ритуал, символически обращённый к чему-то большему и непостижимому. Нашлось бы о чём поговорить с собственными родственниками, если бы впереди для этого открывалась вечность? Скорее всего, это был бы сартровский ад с лоренцовской агрессией в финале.

Настала первая годовщина смерти брата. Соседи, курящие на лестничной клетке, сами того не зная, поддерживают мемориал его памяти, держа газету в качестве сидения на третьей ступени пролёта, где он провёл свои последние полгода. Стараниями дворничихи мемориал вынужден соответствовать духу времени. Сейчас ритуальное положение занимает агитационная газета Навального.

Пройдёт ещё один годовой круг. Потом ещё и ещё. Газеты бут меняться, петухи терять головы на закланиях, а Луна незаметно удаляться от Земли.
Пришла пора поминовения. Я черпаю кутью. Я кусаю блин.

Прошло практически 14 лет с той зимней школьной поездки. Если биологи говорят правду, за это время все клетки наших тел должны были дважды полностью смениться новыми. Но я всё равно помню твои зелёные брови. Я помню твое розовое платье на выпускном в девятом классе, когда я увидел тебя во второй раз с той зимы. Как помню и то, что мне понадобилось больше полугода, когда в старших классах мы стали учиться вместе, чтобы набраться храбрости заговорить с тобой. В одиннадцатом классе мои волосы то становились синими, то на них проявлялся красный крест… А на новый 2002 год ты подарила мне своё зелёное сердце.
За время, что мы вместе, я заставил тебя порвать кучу нервов и пролить много слёз. Надеюсь, ты не считаешь, что это было без толку, и взамен можно было бы делать что-то полезное. Потому что, когда я с тобой, я всегда словно снова после уроков, когда мы вместе беззаботно валяемся в снегу на берегу Москва-реки. Может быть эти шесть лет, которые мы официально считаемся семьёй, были так себе, но дальше (я обещаю!) мы сможем заниматься ерундой куда активнее! Рита, я люблю тебя.

Моя мама совсем юной девицей вырвалась из белорусской глуши в Москву. Позже она поспособствовала перебраться в столицу другим своим родственникам. В советское время понаехавших любили не больше, чем сейчас пришлых таджиков. Жить приходилось в скотских условиях; работать — до потери пульса. Пока её сестра пахала от зари до зари, моя мать, хоть сколько-нибудь “вставшая на ноги”, воспитывала вместе с моим братом и её детей. Благо, память стирает болезненные воспоминания. Когда мать благодаря случайному знакомству весной оказалась на недолгий срок нянькой у ребёнка в семье двух сестёр из когорты новых покорительниц столицы, она сильно удивлялась их образу жизни, так похожему на рассказы о её собственной молодости. Тогда, говорит она, было весело. Была молодость. Была жизнь.

Однажды в деревне, на родине мамы, мой брат предложил Андрею, сыну маминой сестры, залезть на дерево, что повыше. Когда Андрей добрался до макушки, брат приказал повторять выкрикиваемые им слова:
— Судьба, моя судьба!
— Судьба, моя судьба!
— Лёс, мой лёс!
— Лёс, мой лёс!
— Какой хуй тебя туда занёс?!

Сейчас урна с прахом моего брата лежит где-то на кладбище близ Дзержинска. Он никогда не носил усов. Но работники ритуальной службы при морге, куда он попал из ногинского СИЗО прошедшим ноябрём заросший и грязный, не знали этого. Когда я увидел его в гробу, голова его была гладко выбрита, лицо украшали усы. В точности как у меня. Это был экстравагантный способ породниться после года мучений и террора, которые он учинил нашей семье.

“Хитрый” была его кличка. Всю жизнь он играл и кутил, обманывая всех вокруг. Он сумел сыграть роль отпеваемого даже в собственных похоронах. Уже в крематории мать решила, что не может просто так отпустить сына в последний путь. И вот, холёный актёр в рясе, эффектно распевая заупокойную, вовлёк брата в его последний спектакль. Мать осталась довольна.

До сих пор, выходя из дому, я инстинктивно ожидаю увидеть его фигуру, сидящую и поджидающую кого-нибудь из нас на лестничной клетке. Но настоящий неподдельный ужас я испытал в конце ноября, когда встретился с ним глазами, возвращаясь домой. Это были глаза загнанного зверя, чувствующего, что смерть близко.

Сейчас, чем чаще я думаю об этом, тем больший я вижу смысл в том, в каком виде ушёл от нас мой брат.

Зачем я вам всё это рассказываю?..

Я нашёл музыкальное сопровождение для передвижений по Москве. Это панк в исполнении Thee Silver Mt. Zion Memorial Orchestra.
Представьте, вы выходите поздним вечером из офиса, давно покинутого клерками. В руках у вас сломанный ключ, а позади — не запертая дверь помещения, которое ночью могут обворовать охранники. Вечный должник, вместе с усталыми гастарбайтерами и бомжами вы едете по кольцевой ветке, переходите длинный переход на привокзальной станции, а множества людей, томные и всклокоченные, неторопливые и бегущие, с котомками и тележками, рюкзаками и баулами на перевес, двигаются по переходу в такт:

Этому городу, больше похожему на перевалочный пункт между бессмысленностью и небытием, к лицу меланхолия холодного рабочего вечера среди омута майских выходных.