Я выходил в люди из спального района на юге Москвы. Мои одноклассники считали своей родиной приволжские города, калмыцкие степи, татарские селения… Обычный столичный рабочий район, до сих пор обеспечивающий правящей партии высокие проценты на каждых выборах.

Весь наш мир был в форме панельных многоэтажек. Те, кому повезло, могли иметь из окна вид на Москва-реку и факел нефтеперерабатывающего завода. У изгиба реки, в самой близкой точке к заводу на другом берегу, среди заброшенных огородов росла конопля. Не обойди ленты новостей пару лет назад новость о ней, росла бы себе и дальше. Эпос нашей юности строился вокруг сражений между панками и рэперами. Разделение на стили музыки было территориально-классовым: в глубине района жили условно бедные, вдоль реки условно богатые. Первые носили нашивки Exploited и Sepultura, вторые на лестничных клетках выжигали мёртвые смайлики с подписью Onyx. С завидной регулярностью “бедные” избивали “богатых”. Культура и ценности складывались из окружающего ландшафта.

Когда пришло время после школы разбредаться в большую жизнь, несколько моих друзей изъявили желание поступать в Академию ФСБ. Они жили в комуналках, не блистали тягой к знаниям и желали простого светлого будущего. Мне было сложно понять их мечты. Я к тому времени бесповоротно увлёкся книгами. Никуда мои одноклассники в результате, конечно, не попали. Но теперь можно твёрдо сказать: они были дальновиднее меня.

Когда Муслим Магомаев пел о Москве, это был город, о котором стоило мечтать. Это был светлый широкий город, в котором можно было дышать в полную грудь. В нём танцевали девчата на эстрадах средь зелёных аллей. Реальность была далека от картинки, но в мечту страстно хотелось верить. Это был город, в котором даже молоденький Михалков, хоть и был уже обласканным и заносчивым щёголем, оставался милым парнем, напевающим тихонько на эскалаторе “А я иду, шагаю по Москве”…  Город с картинки, к воспоминанию об истории которого, как о Золотом веке, только лишь и остаётся прибегать хипстерам.

Всё это было до того, как мир рухнул. До поганого лужковского “Москва златоглавая”. До того, как Москва по точному определению “Макулатуры” стала “худшим в мире городом”.

Постоянно меняющийся Нью-Йорк сумел избежать злой участи. Джон Сибрук, начиная Nobrow, описывает, как сильно, под влиянием времени изменился центральный город Восточного побережья во время правления мэра Джулиани. Город, о котором ласково пел Синатра, ушёл в небытие, но на его смену пришёл мегаполис, в котором журнал New Yorker пишет о Duft Punk, а его авторы в клубах разбирают электронные композиции the Chemical Brothers, словно сонеты. Город в котором трое парней, назвавшихся Moon Hooch, могут описать своей музыкой ритмы нью-йоркского метрополитена.

В московских переходах скрипачи играют в аккомпанимент караоке. Это музыка для бомжей с вокзалов, их персональная дискотека, в то время как все остальные бегут по своим делам. На московских митингах из колонок разносятся почившие Летов и Цой, а живые Moon Hooch исполняют свои мелодии между выступлениями Хомского и Жижека.