Слова Александра Пятигорского о “всякой хуйне” вероятно будут определять его философский облик в глазах последующих поколений. Может для кого-то они будут поводом к изучению его взглядов, а для кого-то навсегда останутся единственной его максимой.
Я успел застать Пятигорского до того, как он произнёс свою судьбоносную сентенцию о главной особенности России. В 2006 году он специально приехал из Лондона на своеобразные гастроли. На одной его лекции, будучи студентом Литинститута на грани отчисления, оказался и я. Мероприятие проходило в одном из зданий МГУ на Моховой, куда я в компании Саши Юргеневой и Вани Аксёнова пошли послушать важного гостя. Пока мы шли, я больше думал о студентах и случайных прохожих, погибших при взрыве террористки-смертницы у стен гостиницы Националь. На проходной у здания нас встречал паспортный контроль. После того, как охранники списали наши данные, мы поднялись наверх и уселись вместе в душной аудитории. Когда Пятигорский начал, я продержался недолго, и вскоре благополучно уснул, распластавшись на парте к стыду своих приятелей.
Так закончилась история о том, как я видел живого Пятигорского.

Подходил к концу обычный, не предвещавший неожиданностей день. После ужина мы успели посмотреть пару серий Lovely Complex, когда я решил отвлечься.
Сложно сказать, что конкретно спровоцировало мою жену. По крайней мере, она уверяла, что это не связано ни с переживаниями героев очередного романтического аниме, ни чем-то происходившим или обсуждавшимся в последние дни.
Стоило мне сесть за свой компьютер, как она воскликнула: “Послушай, ведь то, что Ева появилась из ребра Адама — это же полный бред!”
Я опешил. Передо мной совершался атеистический каминг-аут. Она начала сравнивать повествование из книги Бытия с научными знаниями о формировании плода в утробе матери, стала засыпать вопросами по Библии и Христу, заявила, как её раздражают люди, считающие человека чем-то исключительным, выделенным из всего животного мира, и даже вспомнила о легендарных опытах с голубями старика Б.Ф. Скиннера, о которых я в своё время всем увлечённо рассказывал. На свободу вырвалась ярость скептика, копившаяся и не находившая выхода слишком долго. Вечер перестал быть томным.

В прошлом году в этот день в 10:30, по дороге на работу мне пришла смс от жены: “Твой брат умер вчера в сизо:-((“.
Когда он умер, было уже не так страшно. Смерть отца, встретившая меня точно так же в метро за 10 месяцев до этого, оказалась моей персональной встречей Великого поста. Примчавшись домой, я стоял у внезапно холодного тела, с опаской трогал его, и понимал, что больше ничего нет. Ни райских кущ, ни адского пламени. Только тело с остановившимся взглядом, которое вскоре поглотит рыжая промёрзлая московская земля, и безжалостно переварит.

Мы — самосознающие машины, продукт деятельности роботов и потомки роботов. Дэниел Деннет объясняет человеческое нутро куда лучше, чем это делал Григорий Нисский и каппадокийцы. Страх экзистенциального одиночества вылился в ритуал, в результате которого появилась вера в возможность держать связь с почившим. Мы словно пингуем по ip-удалённый сервер, не желая признавать, что он навсегда отключён. Вместо принятия самого простого решения, мы готовы верить, что посланные пакеты информации доходят до адресата, и даже шлются в ответ, но теряются по дороге из-за неполадок на линии.

Наш мозг проворачивает с нами приблизительно такую же штуку, которую музыканты раннего нового времени провернули с октавой. Им пришлось насильно исказить её, чтобы иметь полноценный ряд клавиш для равномерного темперированного строя. Наше ухо так привыкло к новому строю, что другие воспринимаются им диссонансно по умолчанию. Та же ситуация обстоит с нашей идентичностью. Из-за того, что физически мы воспринимаем себя как в три, так и в тридцать три года одним и тем же человеком, прокладывая мостик идентичности между не имеющими ничего общего телами, это правило автоматически распространяется и на окружающих нас. Между тем, встреча друга детства после долгой разлуки, не сулит ничего кроме неловкости от отстутствия общих тем для разговора. Идентичность себя прошлого с собой настоящим условна, как ритуал, символически обращённый к чему-то большему и непостижимому. Нашлось бы о чём поговорить с собственными родственниками, если бы впереди для этого открывалась вечность? Скорее всего, это был бы сартровский ад с лоренцовской агрессией в финале.

Настала первая годовщина смерти брата. Соседи, курящие на лестничной клетке, сами того не зная, поддерживают мемориал его памяти, держа газету в качестве сидения на третьей ступени пролёта, где он провёл свои последние полгода. Стараниями дворничихи мемориал вынужден соответствовать духу времени. Сейчас ритуальное положение занимает агитационная газета Навального.

Пройдёт ещё один годовой круг. Потом ещё и ещё. Газеты бут меняться, петухи терять головы на закланиях, а Луна незаметно удаляться от Земли.
Пришла пора поминовения. Я черпаю кутью. Я кусаю блин.

То счастье, что случилось 96 лет назад, сложно описать. Это была победа над естеством, освобождение умов, прорыв в иные миры. В Александровском саду деревья стали цветными, приветствуя начало нового мира. Такой ретроград как Ленин пришёл в ярость, требовал разобраться и вернуть всё на привычный лад. Он, подобно нынешним урбанистам, мог мечтать только о приземлённом, вроде парков и площадей, где станет гулять народ.

Революция была вызовом на прочность. Это была стихия, захлестнувшая русское нутро в надежде на мировой пожар. Стало можно открыто мечтать, не боясь мракобесной палки. Об искусственном открытии переходного звена в эволюции, о полётах в космос и встрече с инопланетянами, о новых материалах и сплавах, которые позволят заселить необитаемые и непригодные к жизни уголки.

То была стихия. Но стихия утихает, оставляя после себя голую землю. Схлынула волна, и снова окружающее пространство требует своих этнографов, как и сто лет назад. Мы говорим европейскими словами, но они значат что-то своё, не имеющее отношения к оригиналу. Американцы, проезжая дорогой Радищева, с открытым ртом смотрят на цыганскую свадьбу и русских в Чёрной Грязи. Раскинулось Дикое поле. Полынь. Её запах проходит через стеклянные фасады и новые модные пешеходные зоны. Им пропитались судьи и менты, продавцы и журналисты, депутаты и уборщицы. Вот знакомая жены, уже сидевшая один раз по навету, может снова отправиться за решётку. Она так и не поняла, что используемые в юридической практике слова и выражения из римского права употребляются в обороте местной, не имеющей к западной отношения, системы правосудия в совершенно другом значении. Здесь прокурор и судья решают на пару вопрос, достоин ли обвиняемый выйти на свободу. В особых случаях решение спускается сверху по телефону, а адвокат нужен лишь как гонец, заносящий оброк, в обмен на который при хорошем стечении обстоятельств выдастся ярлык достоинства. Из под судебной мантии сочится тысячелетняя степь.

Стихия сошла, и воцарился старый, тяжёлый, как дубовый гроб, уклад. Как в былые времена, художникам запрещают творить, а вольнодумцев справляют на каторгу. Снова, тряся мракобесной палкой, требуют прекратить сочинять и мечтать.

Вокруг раскинулось Дикое поле, продуваемое ветрами во всех направлениях. Здесь мальчики находят мамонтов, и видеорегистраторы снимают падение метеорита; посреди города бьются на раковинах с дикими кабанами и руками азиатских штрейхбрейкеров заливают субтропические пляжи в бетон во имя зимней олимпиады. Если дети сегодня не избили вас во время акции “белый вагон”, то это может быть лишь потому, что вечером менты засунут вам в жопу бутылку из-под шампанского. Удивительный, жаждущий антрополога, который осмелится его описать, мир. Заповедник.

За 96 лет матрос Железняк совершил полный оборот, начав с фразы “Караул устал”, и закончив принятием законов в депутатском сюртуке о защите традиционных ценностей.

Ещё летом Сергеей Капков решил сменить репертуар на московских вокзалах. Поющий Газманов — это не та музыка, с которой хочет ассоциироваться собянинская Москва.
Музыка должна отображать окружающее пространство наилучшим образом, вводя слушателя в ритм среды. В качестве ремарки стоит отметить чрезвычайно удачное попадание в нерв времени Стаса Михайлова, исполняющего гимн Российской Федерации.

 
Пару дней назад, дожидаясь вечернего поезда в зале ожидания минского вокзала, я смотрел на красные лучи солнца, томно стелящиеся по стенам Ворот Минска, на людей, блуждающих по атриуму вокзала или глядящих на табло в ожидании своего поезда, когда в наушниках заиграл Christian Wallumrød Ensemble, собрав разрозненные впечатления в единую картину. Всё ожило в такт размеренному исполнению. Среда задышала в ответ взору: и усталые солдаты, и деловые старики, договаривающиеся о непонятных сделках по старым облезлым и засаленным телефонам, и баулы, и сидения, и оранжерейные цветы.

И я понял, что именно такая музыка должна сопровождать спускающихся на перрон пассажиров. Обязательно после замены старых, с десятью слоями масляной краски, динамиков на новые, по-столичному роскошные и современные. И пусть воцарится задумчивое недоумение.

С сегодняшнего дня школьники России снова должны будут носить школьную форму. Прошло более двадцати лет с отмены этого обязательного правила, и вот, родители с утра одели детей в одинаковые одежды и повели на линейку, чтобы, как в советские времена, ребят внешне не отличались друг от друга. О, наивная вера в действенность простых решений. Она смешна ещё и потому, что мамы, машущие уходящим под старую песню “Первоклассник” в след за классным руководителем детям, сами забыли, как в поздние советские годы они сидели ночами за швейными машинками, перекраивая форму, чтобы иметь возможность выделиться. Не было равноправия и единства и в более строгие времена.

Ревекка Фрумкина в книге своих воспоминаний “О нас — наискосок” приводит описание классовых различий, проявляемых в школьной форме в послевоенное время:

“Форма, казалось бы, должна унифицировать внешний вид детей. В нашей школе все обстояло как раз наоборот. “Правительственные” дети носили платья из хорошей шерсти густых и даже ярких синих тонов, с ослепительными белыми воротничками и манжетами, иногда – кружевными. Остальные ходили в том, что родителям удалось добыть. Мне постоянно доставалось за грязные манжеты, кому-то — за мятый передник”.

Если учителя не делали классовых различий между учениками, это было их заслугой. Однако искать повсеместной доблести было бы наивностью. Классная руководительница Фрумкиной открыто выражала симпатию к любимчикам:

“Я же обратила внимание на то, как по-разному Елена Михайловна реагирует на плохие отметки и мелкие провинности моих одноклассниц. Неля Р. — в прошлом Портос из нашего двора в Перми — по русскому письменному имела стойкие двойки. Это было как бы огорчительно, но не более того. Эля Е. — девочка из “простой” семьи — за то же самое получала суровое предупреждение”.

Школьная форма стала очередной строкой в родительском бюджете родителей, снаряжающих ребёнка в школу, а никакого толку, которого от неё ждут, так и не принесёт.

Прошло практически 14 лет с той зимней школьной поездки. Если биологи говорят правду, за это время все клетки наших тел должны были дважды полностью смениться новыми. Но я всё равно помню твои зелёные брови. Я помню твое розовое платье на выпускном в девятом классе, когда я увидел тебя во второй раз с той зимы. Как помню и то, что мне понадобилось больше полугода, когда в старших классах мы стали учиться вместе, чтобы набраться храбрости заговорить с тобой. В одиннадцатом классе мои волосы то становились синими, то на них проявлялся красный крест… А на новый 2002 год ты подарила мне своё зелёное сердце.
За время, что мы вместе, я заставил тебя порвать кучу нервов и пролить много слёз. Надеюсь, ты не считаешь, что это было без толку, и взамен можно было бы делать что-то полезное. Потому что, когда я с тобой, я всегда словно снова после уроков, когда мы вместе беззаботно валяемся в снегу на берегу Москва-реки. Может быть эти шесть лет, которые мы официально считаемся семьёй, были так себе, но дальше (я обещаю!) мы сможем заниматься ерундой куда активнее! Рита, я люблю тебя.

Кирилл Мартынов написал хороший пост о тоталитарной подноготной социально-политической сущности веганства. Когда мы глядим на веганство в политической перспективе, сразу становятся очевидны его запретительные функции и будущая коррупционная составляющая.

Мне кажется, проблема веганства заключается в том, что оно использует классический кулинарный узус. Как верно замечено Мартыновым, любые политические успехи веганства приведут к новому средневековью, где “богатые будут тайком обжираться мертвыми животными, бедные сосать фасоль”. Веганство как практика и идеология стало возможно только благодаря техническому прогрессу. Последние несколько веков отважные мореплаватели отправлялись во все концы света, чтобы, если им будет сопутствовать удача, добыть ко дворам своих правителей диковины из дальних краёв, а сами новые территории объявить собственностью короны. Разведанные территории присоединяли к метрополиям, осваивая их, и прокладывая всё новые и новые удобные маршруты. Колонисты поколениями освещали “сердце тьмы”, изживая со свету дикий мир, как опасного Другого. Паровые котлы, телеграф, авиация, автомат Калашникова — все средства оказались хороши для борьбы с нечистью.

Успехи аграрного производства, благодаря которым белый человек смог наконец вырваться из порочного круга всегда возвращающихся голодных лет, дали ход экономическому росту. Открытия в области химии произвели кулинарный прорыв, позволив сохранять продукты в съедобном виде долгое время. Многие поколения первооткрывателей, учёных и простых людей вели нещадную борьбу с диким миром, окружающим нас, чтобы современный веган мог в любое удобное время зайти в “Азбуку вкуса” и купить полностью органическую и всегда свежую маракуйю.

Что предлагает нам современный Бонвиван? Его предложение лежит в рамках следующего этического императива: добившись такого уровня жизни благодаря техническому прогрессу и тех знаний о братьях наших меньших из теории эволюции, которые мы имеем, мы не можем себе позволить морального права содержать дальше те фабрики холокоста, которые обеспечивают нас животным мясом. Не смотря на совершенно разумный посыл, способы, которыми предлагают решить вопрос веганы, лежат строго в рамках традиционного дискурса, навязываемого религиозными консерваторами и традиционалистами. Разве не они нам говорят ровно теми же словами, что и Джон Джозеф в “Мясе для слабаков”, о полезности религиозных постов для “очищения кишечника”? Разве не они выступают против ГМО и новых генных технологий в биологии? Разве не консолидируются на данном этапе веганы, защищающие животных, и мракобесы, защищающие человеческую исключительность? На данном этапе они, словно нацисты и движение сионистов в 1930-е годы, образуют политический блок, связанный общими интересами.

Овечки Долли нет с нами уже более десяти лет. Исследования по выращиванию стволовых клеток и искусственному воспроизведению жизни подвергаются повсеместной критике и запретам. Биотехнологии пугают обывателя своей дегуманизующей направленностью. Действующие и работающие технологии, которые могли бы без отказа от мяса избавить нас от фабрик по выращиванию и истреблению животных, принимаются в штыки. При этом, согласно докладам Всемирной продовольственной программы ООН, более миллиарда человек на Земле голодают или хронически недоедают.

И вместо того, чтобы продолжить научные опыты и бросить вызов жуткому голоду, свирепствующему в бедных регионах, в качестве прогрессивного политического выбора нам предлагается такой традиционный, как армейская портянка, отказ от мяса. Что это, как не каприз взбесившегося с жиру любимца судьбы? Нет, нам нужно, нам необходимо искусственное мясо, которое будет выращено из произведённых в лаборатории стволовых клеток. Стейки и окорочка из пробирок — вот единственный правильный ответ на пельмени с соей. На призыв к органике надо отвечать синтетикой. Технологии — да. Природа — нет.

Книга Роальда Даля “Вилли Вонка и шоколадная фабрика” вышла в 1964 году. Как раз в это время Вильгельм Ломан, ранее известный под фамилией Коппе, директор большой шоколадной фабрики в Бонне, уже бывший арестованным в 1960-м, вновь оказался на скамье подсудимых.

Как писала в “Банальности зла” Ханна Арендт, против шоколадника Вилли, как и ряда других людей, вряд ли бы были выдвинуты какие-то обвинения, если бы Израиль не захватил для суда Адольфа Эйхмана. Последний сумел войти в историю как заведующий отделом гестапо, отвечавшим за “окончательное решение еврейского вопроса”. В прошлом Вилли был тесно связан с Эйхманом. После разгрома Польши он стал высшим руководителем СС и полиции на новых германских территориях. В его прямые обязанности входила задача сделать Польшу judenrein. В своей работе он проявлял большое рвение. В частности, стал инициатором создания концлагеря Хелмно, в котором первым применил ставший в последствии столь неотъемлемой частью любого лагеря инструмент, как газовые камеры. Уже в этом можно было разглядеть у человека проявление фабричного мышления, которое так пойдёт на пользу в послевоенное время…

На судебном процессе 1964 года фабрикант Вилли был обвинён в соучастии убийствам ста сорока пяти тысяч человек. Всё это отразилось на здоровье Вилли: он ослаб и заболел. Немецкие судьи проявили участие к фабриканту, и отложили процесс до выздоровления обвиняемого. В 1966 году, когда процесс был завершён, судебный вердикт гласил: освободить Коппе по медицинским показаниям.

Польской стороне, потребовавшей выдачи Коппе после такого решения, правительство ФРГ ответило отказом.

Вилли мирно скончался в Бонне в 1975 году.

“Теории и практики”  сделали перевод рассуждений Ли Смолина  для Edge.org. В оригинале состоялась целая дискуссия под общей темой Think about Nature с участием Арнольда Трегуба, Шона Кэролла, Брюса Стерлинга и Аманды Гефтер. В речи Смолина, акцентировавшего внимание на собственном интересе к философии физики, занятнее всего следить за его мыслью о методологии. Мне, например, понравилось, как упорно закрывается именем Фейнмана карнаповское “Если в результате долгих экспериментов результат как был, так и остаётся нулевым, может, стоит пересмотреть основы самой теории?”

Видать, идеи Венского кружка спустя 90 лет с момента его основания до того растворились в воздухе, что для их повторного конституирования нужны современные классики.