Культурныя рысы народа выяўляюцца праз мову, якою ён карыстаецца. Напрыклад, пра вялікае значэньне сямьі, рода, кляна ў жыцці казахаў даволі вядома. Калі сьпіс гасьцей на Той скончваецца знаёмымі супрацоўнікаў з пазамінулага месца працы, то вясельле лічыцца амаль камерным. Нават калі кажуць пра тое, як Казахскае ханства захапіла расейская імперыя, часьцей за ўсё ўспамінаюць пра тры жузы, якія ў сваю чаргу самы раз параўнаць зь Ізраільскімі плямёнамі. Ды й як іначай? Казахі гэта народ Вялікага стэпу, які заўжды жыў цыклямі выгану быдла. Калі вандруеш па бязмежнай прасторы, трэба знайсьці на што абаперціся. І хіба адбыліся крывавыя падзеі ХХ стагодьдзя, якія цалкам зьмянілі жыцьцё й побыт казахаў, калі ўсё зьмянілася ды перамяшалася, не-не, ды й успамянуць: якое прозвішча? Зь якога жуза? Хто свой, хто чужы; хто чым кіруе, хто ня на сваім месцы.

Зразумела, сучасная жывая мова працягвае адлюстроўваць тонкасьці радавога ладу.  Справа ня толькі ў абавязку ведаў сваех “әке”, “ата”, “баба” і гэтак далей, таго што завецца “ата тегі”, то бок паходжаньня. Нават ў тым, што ў свеці завецца nuclear family мы майма падрабязную катэгарызацыю. Напрыклад, старэйшая сятра гэта “әпке”; малодшая адносна брата “қарындас”, а адносна сястры — “сіңлі”. І гэтак далей, ужываецца штодзённа і ня лічыцца чымсьці дзівосным, архаічным ці нязручным.

І тут знянацку мы спатыкаемся аб “аға”, які адначасова вызначае і старэйшага брата і дзядзьку. Як так? Адкуль такая неспадзяваная сэмантычная затока? Гэта не блытаніна, як раз наадварот. Тут праз мову сьведчыць прастора культуры, у межах якой казахі жылі да ХХ стагодьдзя, пакуль іх гвалтоўна, пры дапамозе вялікага голаду не зрабілі аселымі. 

У традыцыйнай казаскай сямьі першынец павінен быў перайсьці мужніным бацькам. У далёкіх аўылах ці сярод замежных казахаў (часткова гэта тыя, хто ўцёк ад галадамору ў 20-30-е гады), якія й цяпер жывуць вандроўным спосабам, гэты даволе траўматычны рытуал захаваўся й да гэтага часу. Калі немаўля недзе праз паўгады з моманту нараджэньня адлучаюць ад цыцкі, адбывалася “бауырына салу”, то бок усынаўленьне. Бабка забірала немаўля ад маці, і гадавала як свайго. Калі дзіцё станавілася дарослым, яго зноў запытвалі, ці ня хоча ён вярнуцца да сапраўдных бацькоў. Зразумела з апошнімі на той момант ён ня меў амаль нічога агульнага, і звычайна абіраў бок дзядулі з бабуляй.

Цяпер Бауырына салу можа падавацца як нешта жудаснае і варьяцкае, але гэта было даволі карысным спосабам захаваньня роду ў Вялікім стэпу. Маладая, толькі сфармаваная сямья, літаральна толькі пачынала свой шлях. Першая ўласная чарада, першы прагон, які мог складацца з тысячаў кілометраў спачатку ў бок летняга выгана, а потым да зімовай стаянцы — гэта вельмі цяжкая праца, асабліва калі самастойна ідзеш упершыню. Таму калі бацькі маладых забіралі дзіцяня, які абавязкова паяўляўся пасьля вясельля, гэта ня толькі дапамагала, але й узмацняла ўнутрырадавыя сувязі. 

Вандроўных казахаў больш амаль што й няма. Рытуал бадай што й ня патрэбны, існуе недзе на мяжы знікненьня толькі сярод тых, хто сам у наш час зьяўляецца рэліктавым героем чырвонай кнігі чалавечых супольнасіцяў. Але ў моўным календары гэта адбылося амаль учора, чатыры-пяць пакаленьняў таму. І вось мы майма гэтае дзіўнае адлюстраваньне ў выглядзе “брата-дзядзькі”, якое з аднога боку можа падавацца як дзірка ў тканіне сэнсу, але насамрэч затыкае значна большае правальле паміж былым і сучасным ладамі жыцця.

Хутчэй за ўсё калісьці ў будучыні зьявіцца замена, якая зьніме двухсэнсоўнасьць з “аға”-шкі. Але гэта будзе сведчыць аб тым, што культура казахаў таксама зьмянілася. 

Посетил презентацию книги Дарьи Дмитриевой “Век супергероев”, устроенную “Фаланстером”. Дарья была простужена, но героически рассказала о своей работе. Зная уровень своего болевого порога, я бы так не смог: всё бы отменил, на крайний случай перенёс, и одиноко стонал дома. Но может быть именно поэтому у Дарьи книга на основе диссертации есть, а у меня нет ни того, ни другого.

Рассказ начался с того, что есть несколько мнений касательно происхождения комикса. Европейцы, определяющие комикс девятым искусством, возводят его генеалогию в глубокую древность, к греческим амфорам, витражам соборов и другим представителям графических нарративов из области возвышенного. А есть американская версия, которая говорит, что комикс, как мы его знаем, был рожден на страницах газет. Обе имеют хорошие аргументы в свою пользу, но поскольку причиной встречи были супергерои, лишнее зарывание в подробностях было бы уходом от основной темы.

В общем, рабочие эмигранты открывали утренние газеты, чтобы узнать местные новости, и само собой доходили до такого же близкого, словно из соседней подворотни, Йеллоу Кида. Бытует мнение, имеющее под собой серьёзные основания, что как раз благодаря ему жёлтая пресса получила своё цветное определение. Жёлтыми стали называться газеты, печатающие комикс о нём. Вскоре медиа-магнаты поняли, что комикс представляет собой отличную денежную жилу (газеты с комикс-стрипами расходились куда лучше тех, которые их не имели), и штатным иллюстраторам репортажей пришлось переквалифицироваться в художников, сочиняющих свои собственные истории.

Комикс развивался параллельно с pulp fiction. Постоянно растущие тиражи последних рано или поздно должны были навести издателей на мысль о расширении индустрии комикса. К тридцатым годам идея вызрела. Палп-журналы имели свой пул героев, истории о которых сформировали свои серии периодических изданий. “Почему бы не создавать такие же журналы с комиксами?” — родилась однажды мысль в одной светлой голове. И так Дик Трейси, Бак Роджерс, Тарзан, Зорро и другие всем известные люди внезапно стали отцами привычных нам супергероев.

В начале был Супермен. Вобравшее в себя все возможные качества творение двух начинающих авторов — Джери Сигела и Джо Шустера. Его появление изменило всё. В кратчайшие сроки тиражи, измерявшиеся в тысячах, стали измеряться миллионами. А за оглушительным успехом первого супергероя последовали десятки, сотни, тысячи других. Настал век супергероев.

Герои в масках и костюмах стали определять лицо и значение комикса. Через них государство и политические силы принялись продвигать необходимые идеологемы. Комикс стал медиумом диктуемой повестки, и одновременно определяющим, что является повесткой. Борьба с коррупцией, война с японцами и нацистами, противостояние советам, защита прав меньшинств — любая сколько-нибудь важная тема становилась поводом для сюжета.

Время диктует свои правила. Супергеройский комикс проходил свои этапы развития. Каждая новая эпоха — серебряный век, пришедший на смену золотому; бронзовый, сменивший серебряный, и т.д. — серьёзно деформировала образ героя, диктуя новые темы. Погибали целые вселенные, рождались совершенно новые. Выдуманные города, сменялись реальными, проблемы персонажей становились всё более жизненными. К восьмидесятым комикс пришёл к саморефлексии. “Тёмный рыцарь” Фрэнка Миллера ставит вопрос, насколько супергерой сам является побудительной причиной злодеяний? Алан Мур в паре с Дейвом Гиббонсом создают “Хранителей”, как бы отвечая на этот вопрос. Супергерой — фашистское отродье, ставящее себя выше закона, выше морали, выше людей. Он готов убивать, не задумываясь, и превращать города в ядерный пепел во имя “всеобщего блага”.

В этом месте я задаюсь своим вопросом. Комикс, который мы знаем, был рождён на последней странице газеты. Там, где читатель должен придаваться досугу, после того, как ознакомился со всеми другими полосами. Комикс делил место с кроссвордами и гороскопами, являя, по сути, гармонию означаемого с означающим. Комикс был теми весёлыми картинками, которые должны на последок развлечь покупателя, чтобы, выкидывая газету, он оставался в добром расположении духа. Супергерои изменили всю картину, переведя ассоциацию с названием на мускулистого парня в трико. Старые-добрые стрипы никуда не делись. Мы точно также не против начинать свой день с новой шутки из “Дилберта” или “Бисера перед свиньями”, как сто лет назад это делали с “Детишками Катценъяммер”. Но определяющей фигурой комикса признаётся супергерой.

Супергерой — тип персонажа, рождённый и органично существующий только в американском изводе комикса. Такой типичной фигуры нет в BD или манге. Не назовёшь же супергероями Гоку или Астерикса. И самый выдающийся супергерой, Супермен, действительно — выразитель американского духа. Рождённый на волне подъёма после Великой депрессии, он стал олицетворением патриотической гордости, мужества и трёрдости. Но хочет ли сегодняшняя Америка ассоциировать себя с тем же набором атрибуции, что и 80 лет назад?

В конце семидесятых в Соединённые Штаты пришёл журнал Heavy Metal. Инъекция французской комикс-культуры совершила переворот в индустрии. Возможно, именно это событие повлекло за собой “взросление” комикса и открыло “ящик Пандоры”, который будет назван “тёмными веками” комикса. Экспериментаторство авторов, смешение жанров, тотальные войны на уничтожение, полное безумие, которое настало в девяностые, и в киновариации отобразилось сосками на костюме Джорджа Клуни из фильма Джоэля Шумахера — это страшный сон, который всем хочется забыть.

Однако он выразился и в прямом следовании идеалам Heavy Metal. В кутерьме экспериментов зародилось издательство Dark Horse. Его авторы отдавались чистому творчеству, и это давало свои плоды. Ушедший из DC Фрэнк Миллер смог позволить откинуть ненужные фигуры супергероев, чтобы остаться наедине со столь любимым нуаром. Так на свет появился “Город грехов”, ставший самым популярным чтивом девяностых. Уже в двухтысячные на первый план вышло ещё одно издательство, Image. Их “Ходячие мертвецы” на телеэкранах успешно тягаются с “Флэшем”, “Готемом” и “S.H.I.E.L.D.”, а такие истории как “Восток Запада” или “Сага” имеют армии поклонников.

Не значит ли это, что время супергероев уходит? Никто не говорит, что завтра DC и Marvel разорятся, и о супергероях все забудут. Даже кассовые сборы фильмов говорят о строго обратном. Просто Супермен станет не только выразителем духа конкретного места, но также и конкретного времени, оставшись в XX веке, как в XIX остался Баффало Билл. На презентации Дарья Дмитриева отметила, что кинематограф наконец-то сумел дорасти до качественной передачи содержания комикса. Как знать, может это как раз потому, что в супергерое больше нет феномена. Человек в маске и костюме в трико отойдёт в сторону, и будет таким же обычным персонажем кино, как кот Гарфилд. И дальше комикс будет ассоциироваться с чем-то другим. Означаемое пустится в новые поиски означающего.

В этот день в 1978 году от самоистощения скончался Курт Гёдель. К своим 25 он теоремами о полноте и неполноте вписал своё имя в скрижаль вечности, и всю оставшуюся жизнь провёл в страхе.

Мне нравится, как Апостолос Доксиадис и Христос Пападимитриу выводят Гёделя персонажем в “Логикомиксе”. Играя эпизодическую роль, он оказывается одним из ключевых действующих лиц, разрушающим здание старой математической логики. В “Логикомиксе” проводится красивая параллель между ростом нацистского влияния и развитием меланхолии у Гёделя. Автор теоремы о неполноте оказался заложником системы, заявлявшей о собственной абсолютности и конечности. Красивая, но вряд ли имеющая реальные основания интерпретация.

В прологе “Логикомикса” Апостолос с Христосом, прогуливаясь по Афинам, задаются вопросом “Почему именно среди логиков сумасшествие встречается столь часто?”. Разумеется, в конце книги не будет универсального ответа. Тем более, ответа нельзя дать исходя из житейских причин.

В открытии Гёделя есть что-то схожее с тем, что сделал Маркузе, как бы далеки математик и социолог ни были друг от друга в своих взглядах. Первый смог показать, что любая богатая теория всегда будет неполной, либо противоречивой. Второй, в то время, когда все ужасались варварству нацизма, писал, что именно нацизм в своей машинерии является доведённой до предела идеей прогресса. Уродство веры в превосходную расу и макабрические заводы по истреблению неугодных — это осуществлённые в полноте штудии позитивизма и исторической школы, желавших дать последние ответы о сути человеческой природы.

Удивительно, как Гёдель, веривший в независимое существование математической реальности, мог состоять в Венском кружке. Так или иначе, большинство его представителей смогли эмигрировать из Австрии до войны. Гёделю пришлось спасаться от нацистов в 1940. Для этого он отправился на восток, в Советский Союз.

Поразительная картина. На Колыме в таёжной “командировке” пребывает Варлам Шаламов. Где-то из Владлага в Москву в теплушке на вторичный приговор везут Королёва, а в другом направлении, чтобы сохранить себе жизнь, едут Курт Гёдель с женой. Как знать, может быть они даже пересекались в какой-то точке на бесконечной линии Транссиба.

К концу жизни у Гёделя развилась паранойя. Больница не могла его спасти, в связи с тем, что всех окружающих он считал врагами. Один из величайших логиков полагал, что его намерены отравить. В конце концов, он довёл себя до гробовой доски, боясь принимать еду от врачей.

Вновь он попал в заложники универсальной теории, от которой убежать уже не смог. Остаётся лишь представлять, что он думал, когда поезд останавливался где-нибудь посреди Сибири?  Логик, бегущий от одной тотальной системы, через другую к третьей, волею судеб оказавшийся в безграничной таёжной глуши.

На днях мне позвонила подруга, поделиться впечатлениями после заседания кафедры. Она пишет кандидатскую в институте, оказавшемся в своё время в знаменитом списке неэффективных ВУЗов. На кафедре рассматривали отрывки из ее диссертации, хватались за голову и напряжённо думали, как же суметь протащить работу через ВАК. Проблема заключалась не в низком уровне её текста, отсутствии методов или какой-нибудь ереси. Всё дело в прогнившем ВАКе, опоясанном для твёрдости духовными скрепами. Заслуженные учёные прекрасно понимали, что вышестоящая инстанция “зарубит” работу просто потому, что в ней предметом изучения является эротическая фотография викторианской эпохи. Рассказ моей подруги давал весьма интересный повод для размышлений о механизмах деээфективизации.

Внезапно наука стала подчиняться традиционным моральным принципам. Оказалось, некоторые вопросы изучать неприлично. При этом, как положено в традиционном укладе, круг стыдных вопросов нигде не кодифицирован, и любой может быть подвергнут остракизму. Предмет изучения может оказаться “слишком западным”, “слишком оскорбительным” или просто не понравиться верховным жрецам. Причину отказа в защите вы всё равно не узнаете. Подруге рассказали о другой девушке, которая должна была защищаться на этой неделе с работой по теории моды. Ей позвонили вечером в пятницу, сказав, что защита отменяется, без всякого объяснения причин.

Обсуждение возможной темы моей подруги с каждым новым витком поднимало степень самоцензуры. Представляя боящихся всякой телесности сотрудников ВАКа, члены кафедры предлагали для описания предмета изучения варианты типа “антропоморфных форм”. Вздыхая время от времени, кто-то вспоминал советское время, не забывая отметить, что “сейчас-то намного хуже”.

Этот пример иллюстрирует положение современной теории культуры в частности и гуманитарных наук в целом. В системе с непредсказуемым ВАКом на вершине, учёные вынуждены затыкать себе рот, отказывая себе в изучении неугодных тем, сужая поле возможной деятельности до минимума с перспективой лишиться и его.

Связанная по рукам и ногам, российская академическая наука не может позволить себе не просто изучать порнографию, как философы из журнала “Логос”, а в принципе иметь своё мнение. Это весьма иллюстративно показал скандал с увольнением, а потом возвращением обратно в штат профессора МГИМО Андрея Зубова. Этот учёный широко известен в среде православной публики. Он никогда не скрывал своего вероисповедания, и с большой охотой выступал в публичных лекториях, устраиваемых при содействии Церкви. Некоторые его религиоведческие и исторические изыскания могут быть подвержены критике, но известие о своём увольнении Зубов получил не за свою — реальную или мнимую — профнепригодность. Руководство ВУЗа вывела из себя его колонка в газете “Ведомости”, в которой Зубов проводил параллель между Россией на пороге войны с Украиной и нацистской Германией, проводившей аншлюс Австрии. За последние дни это сравнение можно было услышать многократно. Зубова за него решили уволить. Новость быстро облетела средства массовой информации, многие академики и учёные публично возмутились, а руководство Киевского университета даже предложило Зубову перебраться на Украину и работать у них.

Проректоры МГИМО очень быстро дали “задний ход”, заявив, что увольнение профессора — это его собственная выдумка и грязный пиар на славном имени ВУЗа. Зубов был весьма благодарен публичной поддержке его позиций в сложившемся конфликте. Он не был уверен в том, что руководство МГИМО могло остановится в своём произволе, поэтому на встречу с проректором, где ему в результате сказали, что его учебная деятельность продолжится согласно контракту, он для верности пришёл с адвокатом.

Вряд ли стоит переоценивать роль СМИ и поднятой ими шумихи в данном вопросе. Недавний громкий скандал, также связанный с “неправильной” точкой зрения, не помешал кабельным операторам разорвать контракты с телеканалом “Дождь”, находящимся теперь на грани закрытия. В день, когда стало известно об увольнении Зубова, Владимир Путин провёл пресс-конференцию, на которой заявил, что введение войск на Украину не требуется. Идеологическая машина, готовая было нахрапом раздавить всех “пораженцев” и “двурушников”, была вынуждена в один момент останавливать свой ход и резко развернуться в обратном направлении. Такова участь всех, кто чётко следует генеральной линии. Ещё вчера все готовы были смело идти умирать в новой ядерной войне, сегодня, подобно президенту страны, вынуждены растерянно сидеть в своём кресле, а завтра понадобится бросать чепчики в воздух в честь единения России с Крымом. В столь шатком режиме нужно не только удержаться от морской болезни, но и сохранять невозмутимое выражение лица, не смотря на шизофреничность ситуации. Таким образом, увольнение Зубова, необходимое в понедельник, оказалось совершенно не нужным во вторник. Присутствие сотрудника ФСБ на встрече профессора с проректором тоже не понадобилось.

Упоминание сотрудника ФСБ в случае Андрея Зубова сторонникам версии пиара кажется наименее правдоподобным. А вот появление сотрудников Центра “Э” в МГУ месяц назад было вполне реальным. Они пришли к доценту философского факультета Вячеславу Дмитриеву для проведения допроса по размещённой им якобы ссылке на некий запрещённый материал в одном из сообществ социальной сети Вконтакте. Так в один момент человек, занимавшийся переводами французских постструктуралистов на русский язык, стал подозреваемым в экстремизме. Не смотря на абсурдность всей сложившейся ситуации, начальство Дмитриева в лице декана факультета философии Владимира Миронова первым делом решило откреститься от впавшего в немилость сотрудника. Миронов сказал, что обязательно уволит Дмитриева, если “ситуация будет нарастать”. Иллюзии о цеховом братстве и профессиональной поддержке развеялись в один миг. Если человек оказался неугоден по идейным мотивам, никакие научные заслуги не могут служить ему оправданием.

Ровно в этом и заключается корень бед отечественной академической науки. Она банально не способна — поскольку не имеет права — выполнять свою роль. При невозможности официально проводить исследования, не подпадающие под определение идейно верных, само определение науки принимает в российских реалиях совершенно новое значение. Она уподобляется отечественной судебной системе, в которой процессуальные нормы и понятия имеют аналогичные мировым названия, но подразумевают принципиально иные значения, действуют кардинально иным образом. Это не те практики, которые изучают по учебникам, однако они негласно приняты, понятны и исполняются если не всеми, то большинством людей, связанных или оказавшихся связанными с отечественной судебной системой. Научная практика на наших глазах превращается в аналогичную потёмкинскую деревню. Роль учёного в ней — обслуживать интересы руководящего аппарата. Разбор примера русских учёных в их новой роли был недавно произведён Кириллом Мартыновым.

Софист Александр Дугин в МГУ уже несколько лет по программе, явно черпающей вдохновение из того же источника, что у авторов статьи из разбора Мартынова, успешно воспитывает новые кадры для ВЦИОМа Фёдорова. Научные эксперты, такие, как русский православный психолог Вера Абраменкова, в новой системе помогают прокурорам осуждать людей за оскорбления религиозных чувств. Если же внезапно в систему попадает человек, для которого научная методология что-то значит, то лучшая доля для него — вылететь из системы за непригодность по добру по здорову. А то может статься, система размелет тебя, как Ольгу Зеленину на “маковом деле”. Попперовская фальсифицируемость понята в России по-своему.

Чтобы закрепить успехи отечественных наук и окончательно похоронить любую память о методологии, депутат Вячеслав Никонов, глава комитета по образованию, объявил индекс цитируемости антигосударственной деятельностью. Согласно его утверждениям, цитируемость играет на руку западным спецслужбам, а те научные работы, которые были уличены в этом деле, имеют антироссийскую направленность. Если он не остановится на сказанном и попытается закрепить свои выводы законодательно, мы наконец увидим ростки доктринального утверждения бытующих сейчас практик.

Так совпало, что параллельно описанным процессам, начались тектонические сдвиги в правовом поле. Следственный Комитет решил кодифицировать отечественное судопроизводство согласно негласным бытуюшим практикам. В законопроекте с правками УПК, поданном в Госдуму от имени председателя СК, сказано, что следует отказаться от принципа состязательности в судебной практике в пользу такой нормы, как объективная истина. Объясняя в официальном блоге Следственного Комитета необходимость принятия поправок, Бастрыкин вступает в спор о методах и критериях научности с предполагаемым учёным сообществом. В рамках своей полемики он отвергает довод, что институт объективной истины может быть пережитком марксистско-ленинской политической идеологии, объявляя его внеидеологичным. Развивая свою мысль, председатель СК переходит на поле философии познания. Так, объявляется, что объективная истина “является базовой категорией познания, в том числе в господствующей в современной российской, да и мировой, науке методологии диалектического материализма”. После утверждения и обоснования своего тезиса, философ Бастрыкин обрушивается с критикой на противников института объективной истины:

“Идея же о невозможности достижения объективной истины относится к чуждому современной науке философскому течению, называемому агностицизмом. Крайнее проявление этого течения – скептицизм – основывается на отрицании всякого смысла в познании вследствие невозможности истинного знания”

Согласно новому законопроекту можно будет избавиться от всякой лишней мишуры, которая пока еще рудиментарно присутствует в отечественной судебной системе, заставляя многих думать, что тем самым она работает по принципам общемировой практики. Новые уголовно-процессуальные нормы позволят быстро проводить судебные заседания, поскольку задачей следствия будет установление единственно верной и не оспоримой истины.

Многие хотели верить, опираясь на Шмитта, что установившаяся после 1993 года политическая система в России — режим отложенной демократии. Диктатура прямого действия и полицейский режим действуют в ней до момента переустройства государственных органов, правовых институтов и самого общества на новые рельсы. Это была достаточно оптимистичная точка зрения, которая предвещала по возможности безболезненное вхождение России в систему западных демократий. Но то, что мы можем наблюдать — совершенно обратный процесс. Все последние годы происходила только архаизация норм и права, по которым жило общество. Так называемый “консервативный поворот” власти не имеет отношения к консервации. Он закрепляет бытующие нормы, и, что самое важное, это вызывает поддержку в обществе.

“Традиционные ценности” как лозунг современности, не обращаются ни к какой традиции. Это не ностальгия по советскому прошлому или тоска по хрусту дореволюционной булки. Попытка трактовок происходящих процессов не связана с какими-то направленностями в прошлое. Фактически это признание реального положения вещей. Кодификация новых норм в образовании, юриспруденции, медицине и прочих областях общественной жизни требует привыкания. Можно начинать: архаика здесь надолго.

Я выходил в люди из спального района на юге Москвы. Мои одноклассники считали своей родиной приволжские города, калмыцкие степи, татарские селения… Обычный столичный рабочий район, до сих пор обеспечивающий правящей партии высокие проценты на каждых выборах.

Весь наш мир был в форме панельных многоэтажек. Те, кому повезло, могли иметь из окна вид на Москва-реку и факел нефтеперерабатывающего завода. У изгиба реки, в самой близкой точке к заводу на другом берегу, среди заброшенных огородов росла конопля. Не обойди ленты новостей пару лет назад новость о ней, росла бы себе и дальше. Эпос нашей юности строился вокруг сражений между панками и рэперами. Разделение на стили музыки было территориально-классовым: в глубине района жили условно бедные, вдоль реки условно богатые. Первые носили нашивки Exploited и Sepultura, вторые на лестничных клетках выжигали мёртвые смайлики с подписью Onyx. С завидной регулярностью “бедные” избивали “богатых”. Культура и ценности складывались из окружающего ландшафта.

Когда пришло время после школы разбредаться в большую жизнь, несколько моих друзей изъявили желание поступать в Академию ФСБ. Они жили в комуналках, не блистали тягой к знаниям и желали простого светлого будущего. Мне было сложно понять их мечты. Я к тому времени бесповоротно увлёкся книгами. Никуда мои одноклассники в результате, конечно, не попали. Но теперь можно твёрдо сказать: они были дальновиднее меня.

С сегодняшнего дня школьники России снова должны будут носить школьную форму. Прошло более двадцати лет с отмены этого обязательного правила, и вот, родители с утра одели детей в одинаковые одежды и повели на линейку, чтобы, как в советские времена, ребят внешне не отличались друг от друга. О, наивная вера в действенность простых решений. Она смешна ещё и потому, что мамы, машущие уходящим под старую песню “Первоклассник” в след за классным руководителем детям, сами забыли, как в поздние советские годы они сидели ночами за швейными машинками, перекраивая форму, чтобы иметь возможность выделиться. Не было равноправия и единства и в более строгие времена.

Ревекка Фрумкина в книге своих воспоминаний “О нас — наискосок” приводит описание классовых различий, проявляемых в школьной форме в послевоенное время:

“Форма, казалось бы, должна унифицировать внешний вид детей. В нашей школе все обстояло как раз наоборот. “Правительственные” дети носили платья из хорошей шерсти густых и даже ярких синих тонов, с ослепительными белыми воротничками и манжетами, иногда – кружевными. Остальные ходили в том, что родителям удалось добыть. Мне постоянно доставалось за грязные манжеты, кому-то — за мятый передник”.

Если учителя не делали классовых различий между учениками, это было их заслугой. Однако искать повсеместной доблести было бы наивностью. Классная руководительница Фрумкиной открыто выражала симпатию к любимчикам:

“Я же обратила внимание на то, как по-разному Елена Михайловна реагирует на плохие отметки и мелкие провинности моих одноклассниц. Неля Р. — в прошлом Портос из нашего двора в Перми — по русскому письменному имела стойкие двойки. Это было как бы огорчительно, но не более того. Эля Е. — девочка из “простой” семьи — за то же самое получала суровое предупреждение”.

Школьная форма стала очередной строкой в родительском бюджете родителей, снаряжающих ребёнка в школу, а никакого толку, которого от неё ждут, так и не принесёт.

Уважаемый мною Илья Винарский выложил собственноручный перевод “О радости детства” Оруэлла. Очерк растянулся на шесть постов в его Живом Журнале: 1 часть, 2 часть, 3 часть, 4 часть, 5 часть, 6 часть.

Ребенку трудно понять, что школа — это главным образом коммерческое предприятие. Ребенок верит, что школа существует ради образования, а учитель его наказывает ради его же блага, или из-за собственной жестокости. Флип и Самбо решили быть моими друзьями, и их дружба включала в себя порку, упреки и унижения, которые мне были полезны, и которые спасли меня от табуретки младшего клерка. Это была их версия происходящего, и я в нее верил. Следовательно, было очевидно, что я должен был им быть глубоко благодарен. Но я не был благодарен, и прекрасно осознавал это. Напротив, я их обоих ненавидел. Я не мог контролировать свои субъективные чувства, и не мог их от себя скрыть. Но ненавидеть своих благодетелей гадко, не так ли? Так меня учили, и я в это верил. Ребенок принимает кодекс поведения, который ему дается сверху, даже если он его нарушает. Лет с восьми, или даже раньше, в моем сознании грех всегда был неподалеку. Даже если я делал вид, что я черствый или непокорный, все равно это было тонкой коркой над массой стыда и смятения. На протяжении всего моего детства, у меня было глубокое убеждение в том, что из меня не выйдет ничего хорошего, что я зря трачу время, порчу свои таланты, веду себя чудовищно глупо, гадко и неблагодарно — и казалось, все это было неизбежно, ибо я жил среди законов таких же абсолютных, как закон всемирного тяготения, но соблюдать которые я не был не в состоянии.

Полные психологических приговоров самому себе, воспоминания Джорджа Оруэлла дают представления о том, что собой представляла престижная школа-пансион во время Прекрасной Эпохи. Безрадостная картина человеческого унижения тотальный контроль за поведением, содержание в голоде и антисанитарных условиях, непрекращающееся психологическое давление, направленное на то, чтобы полностью подчинить своему влиянию формирующуюся личность — это описание не жестокого лагеря, а дорогостоящего образовательного учреждения, оказаться в котором было честью как для ребёнка, так и для его родителей. Запах нечистот, систематические наказания, причины которых так и оставались непонятны, вследствие чего естественным образом шло развитие шизойдности, чувства постоянной вины и ненависти к окружению; тайные гомосексуальные связи как попытка вырваться на свободу из-под сводящего с ума религиозного диктата — вот ежедневная рутина для детей от восьми до двенадцати лет, оказывавшихся в школе Св. Киприана. И не дай бог, у вас бы появились круги под глазами!

Это не новшество викторианской или эдвардианской Англии. Так веками воспитывались те, кто претендовал на то, чтобы считаться элитой. Английская школа начала ХХ века в этом плане мало чем отличалась от пансиона дона Дьего Коронеля из “Истории жизни пройдохи по имени дон Паблос” Франсиско де Кеведо-и-Вильегаса, написанной в XVII веке. Главный герой этого плутовского романа, рассказывая о последствиях своего обучения в престижной школе вместе со своим хозяином, описывает не без барочных преувеличений, как они до того похудели, что их животы буквально прилипали к их спине, а тела носило по ветру.

Последние этапы классической европейской системы описал в своей автобиографии “Моав — умывальная чаша моя” Стивен Фрай. В его описании уже нет ничего, что позволило бы считать пансионы приличным местом. Комплекс новых представлений о человеке, полученный в результате войн и научных открытий, уничтожил авторитет пансионов, превратив их в тюремные заведения с психически нездоровыми надзирателями, чем, впрочем, они по сути и являлись.

Если Жириновский заговорил о чистоте языка, то значит по живому великорусскому можно устраивать поминки. Это крайне прискорбно, потому что политическая роль лидера ЛДПР — хоронить проекты. Такой сценарий, тут ничего не попишешь: если Владимир Вольфович что-нибудь публично озвучивает, то реакцией на это будет гогот окружающих и верчение пальцем у виска. Он для того и выступает в нашем партийном театре. Высказался, все потыкали в него: “Смотри какой дурак! Что несёт! Гагага!” — и в обществе по определённой теме установился консенсус.

Был правда в спектакле серьёзный промах, когда осенью 2011 года его трибунные речи о коррупции и политическом тупике, в котором оказалась страна, внезапно стали восприниматься обществом всерьёз. Тогда бы режиссёрам стоило задуматься… Впрочем, протестующие спустили пар, турбулентность пройдена, и снова на актёрах привычные маски. Жириновский требует защиты русского языка, а в него тычут пальцами со словами: “Смотри, во дурак!”

Между тем, защита русского языка полезна и политически мотивирована. Нормальной языковой политики у нас в стране просто нет. Защитой языка от англицизмов занимается французская Академия. Насколько мне известно, на государственном уровне собственный язык оберегают в Ирландии, Польше. Свой уклад французского берегут в Канаде. Прошлогодний пример парламенских баталий в украинской Раде демонстрирует, что для ближайших наших соседей, которых многие наши сограждане до сих пор воспринимают единым с русскими народом, языковой вопрос является крайне болезненным. Пример Беларуси, в которой родной язык в силу исторических причин и не без законодательных поблажек со стороны Лукашенко, практически полностью вытеснен из обиходного употребления, должен быть назидательным.

Однако в нашем случае проблемный вопрос задал Жириновский. В своей игре он практически сразу сумел выставить себя посмещищем, сведя ситуацию до уровня шишковистского баламутства. Рассуждения разом упёрлись в мокроступы и членодумов, а русский язык остался ещё обделённей, чем был до того, как о нём вспомнили.

Не стоит забывать, что дискурс “failed state” относительно России был рождён в консервативном лагере. Центральной идеей было утверждение: Советский Союз рухнул, но никакой державы взамен так и не возникло. Умеренные представители консервативного лагеря годами блеяли о “национальной идее” в контексте ублюдошной русской философии, в то время как радикалы грезили “консервативной революцией”.
Либералы, считавшие себя безоговорочными победителями в исторической борьбе, предпочитали игнорировать существование своих противников, отмахиваясь утверждением “красно-коричневые”, будто  оно жестокое оскорбление. Левые соглашались на звание. Центристы у власти, подмахивающие и тем и этим, в качестве пролегомен к собственной институционализации выдвигали лозунги об “особом пути” или сурковское “суверенная демократия”, но на распространение дискурса это не влияло. Как недавно говорил Кашин, беда в том, что никто за 20 лет так и не придумал альтернативы.
Собственно, когда к декабрю 2011 года дискурс “failed state” стал всеобъемлющим, результатом чего оказались зимние митинги, целью властьпридержащих стали лихорадочные поиски точки опоры для сохранения равновесия. Такой опорой стали традиционалисты, а мы по уши окунулись в “консервативную революцию”.
Теперь наши дети читают сказку Пушкина “О купце Кузьме Остолопе и его работнике Балде”, разучивают “Отче наш” на уроках светской этики, а депутаты, которым этого мало, хотят до кучи засунуть религиозную точку зрения на происхождение человека в курс истории. Чтобы закрепить первые успехи, православные священники со святым Сталиным на устах рекомендуют вернуть крепостничество. Россия вступила в активную фазу строительства национальной идеи. “Консервативная революция” победила.
Мы будем иметь право знать не просто отцензурированную, но и выправленную историю. Читать правильные книжки классиков, доблестно переписанные чиновниками от культуры, чтобы кто чего не подумал. Песни мы теперь будем петь только исправленные батюшками. Потому что, как говорил патриарх, Ваша жизнь не принадлежит Вам. Словом, строится Держава.

Только вот остаётся открытым вопрос, смогут ли консерваторы победить порождёный ими же дискурс о России как “failed state”? Искренне надеюсь, что нет.

Ведь что такое миф? Миф — это оскал зверя, это животный страх грозы и огня, это враг за спиной, не видя которого, ощущаешь его присутствие и беззащитность перед ним. Попытка преподнести миф слюняво-беззубым, в редакции “для детей”, в пластмассовой упаковке для массового потребителя — всегда обречена на неудачу. Зверь просто уйдёт в тень. Будет создано впечатление, что ты всё понял о нём, изучив плюшевую модельку с милыми большими глазками. Но это впечатление обманчиво. Последний последователь мифа будет до конца своих дней отправлять единственный верный по его мнению культ. И либо в конце жизни он уйдёт в лес к своему покровителю, либо заставит всех снова почувствовать дыхание зверя за спиной, столь реальное, что сердце остановится в опаске, прислушиваясь когда хищник нападёт.
Michael Uslan — именно такой человек. Он положил жизнь на то, чтобы мы ощутили всю тьму, которую прячет под своим плащом Бэтмен. Десятилетия ушли на то, чтобы тот позор, с которым ассоциировался оживший египетский бог смерти, поражающий своих врагов в ночи, оказался забыт. Сейчас никто не может сказать, что фильмы Кристофера Нолана — детские сказочки, как это было с сериалом шестидесятых годов по ABC. Вот-вот выйдет на экраны The Dark Knight Rises, и я уже жду, как в ужасе буду вжиматься в кресло кинотеатра. Грядёт возрождение легенды…