Моя тёща работает пекарем в сетевом универмаге “Виктория”. Это магазин для людей, с доходом выше среднего. Качество товара там не лучше, чем в “Пятёрочке”, но последний магазин спает то, что бедные готовы подчистую выметать весь товар с полок, тогда как покупателям в “Виктории” остаётся смотреть на хорошо выложенные скисающие фрукты-овощи.

Бордовые жилеточки и чистые полы магазина не делают работникам большей чести, чем старшей сестре Юры, копающего Шахту №8. Для личных вещей работников в производственной раздевалке предусмотрено по шкафчику на отдел. Шкафчик кассирам, шкафчик “салатникам”, шкафчик пекарям… один маленький узенький железный шкафчик, который каждый видел, если не в фитнес-центре или бассейне, то по крайней мере по телевизору. В нём должна уместиться одежда всех цеховиков. Брать с собой какие бы то ни было вещи нельзя. Если что-то не поместилось — так и быть, пусть остаётся у шкафчика, где за сохранностью никто не следит.

Сегодня, пока моя тёща была у печей, через раздевалку проходил директор магазина. Увидев угги тёщи, стоящие у шкафчика, он приказал уборщице выкинуть их на помойку. И та выкинула. Не подумала, что можно спрятать. Не возмутилась самодурству начальника. Не проявила ни какой рефлексии.

К вечеру, когда тёща обнаружила пропажу, мусор уже был вывезен. Маргарет Тетчер умерла, но дело её живёт.

Прошёл год. Теперь я боюсь жёлтого света утренних лучей, лезущего из родительской комнаты. Это последнее, что я видел, выходя из дому 21 февраля 2012 года. Я ехал в Институт искусствознания решать свою судьбу. Судьба разрешилась сама телефонным звонком, когда я практически добрался: “Твой отец умер”.

Так я вынужден был ступить на путь стоицизма…

Когда я ухожу на работу, жена ещё спит. С каждым этажом, отдаляющим меня от квартиры, где она осталась, с каждым шагом к метро я ускоряю ход времени, отправляя её в прошлое по отношению к ощущаемому мной. Хотя это и не заметно, но мы уже живём в разных слоях физического пространства, именуемых “настоящим”.
Незаметно для нас часы под землёй отмеряют время чуть медленнее, чем на поверхности, а “настоящее”, в котором спит жена, отдаляется от моего в прошлое ещё на доли секунды.
Время — это сама Земля, кружащаяся вокруг Солнца, несущегося с небывалой скоростью в хвосте галактики Млечный Путь, летящей в огромном кластере нескончаемого скопления звёзд в неизвестность. Волна, запущенная Большим взрывом, разносит рождённую им материю во всех направлениях. Так воспринимается время.
“Настоящее” оказывается одновременно светом звёзд, дошедшим до нас, и самими звёздами, давно погасшими. В настоящем Вы читаете этот абзац, слово за словом, переходя со строчки на строчку, конденсируя в себе скорость света, а граф Лев Толстой умирает в доме начальника станции Астапово. Пока Вы пробегаете глазами по тексту, Аристотель обучает Александра, потомок Денисовского человека впервые вступает на берег Австралии, Винсент Ван Гог отрезает себе ухо…
Все эти действия происходят в вибрирующем, растягиваемом гравитацией, похожем на резину и подверженном энтропии пространстве-времени. Они все в настоящем, различающемся положением Земли по отношению к Солнцу, положением Солнца, по отношению к центру Млечного Пути, положением Млечного Пути по отношению к другим галактикам в окружающем скоплении и так далее, и так далее…
В описываемом общей теорией относительности пространстве прямо сейчас, но в другой по отношению ко мне точке умирают защитники Сталинграда; можно вычленить точку, в которой, не зная того, мои отец и мать зачинают меня. Всё это происходит сейчас где-то там.

Альберт Эйнштейн, как-то беседуя с Рудольфом Карнапом о природе времени, сокрушался тем, что физика не видит существенного различия между прошлым и будущим, которое переживает каждый человек, способный ощущать лишь “настоящее”. «То, что это ощущение не может быть охвачено наукой, — вспоминал после Карнап в своей “Автобиографии”, — казалось ему фактом болезненного, но неизбежного поражения».

Эта запись оскорбляет чувства верующих людей и носит экстремистский характер.

Сегодня на прениях в суде над Pussy Riot девушки говорили чрезвычайно верные вещи.
Надежда Толоконникова ещё раз попыталась объяснить машине обвинения, называемой по какой-то ошибке “судом”, что есть понятия акционизма и панка, в которые так никто из обвинителей и не удосужился вникнуть. Без этих понятий любой разговор о действиях, происходивших в храме, бесполезен, поскольку сами обвинения оказываются голословны и, ни на чём не основанные, повисают в воздухе.
Мария Алёхина умело ловила адвокатов обвинения (которые многократно в своих речах называли девушек потерпевшими) на фальсификации фактов и пренебрежении показаниями свидетелей, которых само же обвинение и вызвало. Таким образом машина обвинения презирает не только Pussy Riot, все объяснения которых так никто и не удосужился услышать, но и самих “пострадавших”, оказывающихся бессмыссленными винтиками в системе.
Екатерина Самурцевич в своём выступлении, к сожалению большей частью упущенном в трансляции “Новой газеты”, объяснила, что религиозного оскорбления не было и быть не могло, раз сами обвинители даже в конце заседания говорят о косвенных признаках. Она вновь повторила, что никто из обвинителей не решился прибегнуть к материалам группы Pussy Riot. Меж тем, в материалах ко всем перформансам давались объяснения, какие цели он преследовал. Если и могло быть какое-то непонимание, объяснила Екатерина, так лишь по той причине, что акция девушек в храме могла вызвать культурный шок. Однако он может возникнуть лишь по причине того, что государство целенаправленно ведёт политику изживания всякого понимания, что собой представляет современное искусство.
Это хорошо было видно на протяжении процесса. Колкости о “современном искусстве” и “современных художниках” в унисон отпускали как обвинители, так и судья Сырова. В их устах в стане художников внезапно оказалась даже Екатерина Дёготь. Каждый раз это звучало как ругательство и обвинение. Впрочем, на этом процессе и слово “феминизм” звучало обвинением. Звучало обвинением всё, что только можно было приплести девушкам из Pussy Riot.
Современное искусство в России даже не находится в загоне. В этом году в России были закрыты многие известные галереи, выставка “Родина” не могла найти для себя места в Сибири, а Марат Гельман — публично оплёван в Краснодарском крае. Понятие “искусство” вместе с нашей системой правосудия ускоряющимися темпами уходит в прошлое. В данный момент модно встать в позу и разорвать “Чёрный квадрат” Малевича. Передвижников пока что любят, но лишь по той причине, что никто не ходит в музеи и не видел, что они писали на самом деле. Пошлость и Средневековье распространяются в обществе, как туман по полю.
В своём небольшом комментарии про балет ещё с месяц назад я говорил о том же: “Опыт других современных искусств показывает, что зритель без какого-то знакомства с тем, что мир изменился за последние десятилетия, в искусстве ничего не поймет. И, кроме того, зритель практически нигде не может взять эти знания, а наше министерство культуры не испытывает желания его просвещать”.
Власть видит в современном искусстве конкурента и врага. Как менты — в группе “Макулатура”, музыкантов которой осудили за “Путина” и “мусор” в песне “Милиционер будущего”. В текстах группы рассказывается об экзистенциальном ужасе человеческого существования, о том, что “страданий не существует, потому что страдают все под хохот на концерте Задорнова”. Однако господа менты ухватились за маячок, который им оказался знаком. Потому что больше не поняли. Не поняли, что не вызывающие у них никаких ассоциаций тексты куда страшнее и опаснее.
Именно поэтому власть не хочет допустить современного искусства. Любой, понимающий его человек умнее всей отечественной государственной машины.

Зато я теперь могу писать в резюме, что официально признан ответственным за “слив” московской Монстрации-2012: https://twitter.com/kissmyba/status/221552133877678082

Ещё с вечера дороги в область застопорились пробками, а офисные клерки приступили к перемыванию костей тех, кто взял отгул на субботу. Перед большими праздниками Москва стала пустеть.
Ночная столица последних апрельских выходных оказывается жилым пространством, где можно, прервав беседу, остановиться у здания МИДа и обсудить в который раз египетскую величавость высотки. Даже Арбат, Арбат — столь отвратительный в любое другое время — оказывается приятным городским пространством. Ближе к ночи с улицы убираются все торговцы пошлостью, пьяные музыканты и мигранты, раздающие пробники духов, оставляя открытыми печально обветшалые фасады домов, вдоль которых художники не толкают ширпотреб, а демонстрируют мастерство, и студенты театральных ВУЗов декламируют стихи и сценки. Ночью прогулка по Патриаршему мосту со стаканчиком из кофейни остаётся просто прогулкой, а не сигнальным поведением, гением места Красного Октября. Наступает время, когда можно спокойно ходить по затихшему городу, праздно рассуждать о Советской России межвоенного периода, воспроизводстве иерархии в малых изолированных группах и дурачиться, не переходя на цеховой крик, свойственный обычному индустриальному шуму будней.
Однако суббота требует своего, не обращая внимания на вздохнувший с облегчением город, и нам пришлось спуститься в метро. На лавке напротив была замазана возвращающая в обыденность горькая и правдивая надпись “Маша, я в пизде”.

Я не понимаю пожилых людей. Только что помогал женщине из провинции, приехавшей к дочке в Москву, отойти от гипертонического криза. Несколько минут назад мы, держа её за руки, оттаскивали от края платформы, чтобы она того и гляди не упала на путь; пытались прислонить к колонне, по которой она то и дело съезжала на пол; удерживали голову, чтобы женщина не задохнулась; разминали пальцы на случай, если у неё случился приступ. Я так уверенно говорю о гипертоническом кризе, потому что сам пережил его в сентябре в московском метро. Только у неё всё оказалось сильнее: я оставался в предобморочном состоянии.

И как только дежурная по станции с полицаем, которых я вызвал, и которые очень уж долго искали нас, по станции подошли к нам — поскольку я толком не объяснил, где именно мы находимся — женщина, наконец почувствовавшая себя легче, решила отказаться от всякой помощи, не пожелала идти с ними в диспетчерскую, чтобы дождаться скорой, даже отказывалась выйти на улицу, чтобы подышать свежим воздухом после обморока. Она вела себя как ни в чём не бывало, словно она не была в обмороке, а просто споткнулась, и настаивала на том, что надо сесть в ближайший поезд и отправиться дальше до Академической к дочке домой.

Вскрытие моего отца показало, что он скончался от постинфарктного кардиосклероза. Утром 21 февраля он чувствовал себя как обычно: курил с соседом на лестничной клетке, выпил утром кофе, собираясь на работу… а потом мать, вернувшаяся с работы, нашла его тело повалившимся на кровати со сжатыми кулаками. Осенью, когда у него уже был микроинфаркт, но мы оказались рядом, врач сказал, что его сердце всё в рубцах. Он уже неоднократно переносил такое “на ногах”. Однако он не привык пить таблетки, лечиться; и выпей он тем утром лекарство для сердца, обратись в скорую или к ближним, он мог бы ещё жить.
Эта мина при плохой игре не успокаиват окружающих, она доставляет им страдания. Старшее поколение этого не понимает. Своей халатностью оно самостоятельно загоняет себя в гроб и делает близким больно. В чём сложность для понимания таких простых вещей?

Вот и всё, что было,
Не было и нету,
Правильно и ясно,
Здорово и вечно…